http://www.ogoniok.com/5036/27/
Жизнь улицкая
Андрей АРХАНГЕЛЬСКИЙ
Писателю Людмиле Улицкой — 65. Ее прозу можно смело назвать «энциклопедией русской семьи»: все ее книги, в сущности, об одном — о том, как мы умеем не любить друг друга
Критик Андрей Немзер недавно сказал: «Пишут многие хорошо, но непонятно: зачем?» Эта фраза применима сегодня не только к литературе: мы живем в эпоху общей утраты смыслов. За 10 лет написаны тысячи романов, которых можно было бы и не писать. У нас долго ругали литературу за идеологичность, и справедливо, но идеология и идея—не одно и то же. Без наличия смысла, цели литература, как выяснилось, существует, но не живет. А вот с Улицкой—все просто: и идеи, и смыслы у нее есть, все на поверхности.
Ее герои почти всегда—узкий человеческий круг, круг родственников; ее сюжеты—отношения внутри семьи. Ее главная тема—о том, как мы умеем, увы, портить друг другу жизнь. Известная формула Толстого—«все счастливые семьи похожи друг на друга…»—у Улицкой сжимается до «все счастливые семьи несчастливы по-своему». Ведь даже счастливые семьи у Улицкой в конце все равно плохо заканчивают.
Ее язык легко сводится до уровня формулы, кода; в одном предложении отражается вся писательская манера целиком: «Светочка была такая милая, такая жалкая, в комнате пахло какими-то жалостными духами, вроде жасминовых, и немного уксусом». Все-то у нее жалостливое, подумаешь невольно, даже духи. На таких, как Улицкая, легко писать пародии, но это же и свидетельство цельности, герметичности письма—чего многие добиваются годами. Язык Улицкой воздействует по принципу семейных ссор: когда разговоры домочадцев годами ввинчиваются, вворачиваются в тебя по правилу буравчика—зудят, бормочут, всхлипывают,—пока не обнаруживаешь, что целиком сам из этих слов и состоишь.
Наконец, легко ответить и на вопрос: зачем пишет Улицкая? Она пишет для того, чтобы мы были осторожнее в отношениях с близкими. Понятно, что мы травмируем их своей черствостью и нелюбовью—но ведь и любовью тоже: это очень улицкая тема. Мы все в какой-то степени убийцы своих близких, потому что даже наша любовь порой калечит. Своей беззаветной любовью мы способны довести человека до сумасшествия. Что уж тут говорить о ненависти или подлости, вспомним хотя бы рассказ про профессора-гомосексуалиста, который усыновил мальчика, чтобы через 10 лет его развратить—самый, пожалуй, страшный рассказ Улицкой. Степень человеческой подлости здесь небывалая: но ведь и в обычных обстоятельствах у Улицкой семейная жизнь легко превращается в ад. Эта легкость превращения в ад и есть самое потрясающее в ее прозе: не слова, не события—а вот эта адская плавность. Улицкая листает книгу человеческой жизни, всякий раз словно оставляя закладки, помечая человеческую историю галочками: вот, словно говорит она, вот в этом месте, в детстве, одно слово было зря сказано, один жест или поступок неверный, от которого пошла трещина, она разрасталась и разрасталась, пока не поглотила человека целиком. Живи и думай над каждым своим словом, действием, потому что жизнь и так полна случайностей, и неприятных, поэтому не умножай количество несчастий собственными глупостями.
И тут же Улицкая над тобой смеется: как ни старайся все предусмотреть—все равно все выйдет не так, как задумал. «Счастливо закончившееся несчастье»—так могла написать только Улицкая.
Вот и пойми ее.
От прозы Улицкой такое же чувство, как от скучно проживаемой жизни: долго, муторно, тошно, а при этом еще ведь может случиться и что-то по-настоящему плохое. И вот в этом ожидании, в вечном этом страхе жизнь незаметно и проходит. Удовольствие—если это слово здесь вообще применимо—от такого чтения может быть только вот в чем: это болезненная радость узнавания правды—не самой правды жизни, но ее ритма, течения. Да, вот такая точно и бывает жизнь, говоришь себе. И вздрагиваешь.
Русские писательницы много размышляли о любви, гармонии, о счастье двоих, но в реальной жизни оказывались абсолютно антисемейны, антибытовы—сразу на ум приходят Ахматова, Цветаева… А вот Улицкая, напротив, практик, а не теоретик семейной жизни: всю жизнь пишет о том, что хорошо знает—оттого и иллюзий почти нет. Однако досконально изучив психологию семьи—отдельной, маленькой—Улицкая экстраполировала это нехитрое, в общем, но крепкое знание на весь мир. Милая и жалкая интеллигенция, которая в «Русском варенье»—она очень точно выведена из этого знания; интеллигенция и есть одна большая и, увы, несчастливая семья, где все мучают друг друга—любовью, образованностью, порядочностью. Да и «Даниэль Штайн»—совершенно не улицкая, кажется, книга об идеях экуменизма, соединения церквей—вырос из темы семьи. Просто здесь речь о семье по имени человечество: семья эта уже давно разделена религиозными перегородками, как обычные семьи разделены предрассудками. И в этом мире все, как в обычной семье: бывает, поссорятся из-за пустяка, но со временем—то ли от скуки, то ли от злобы—пустяшная ссора из-за чашки или ложки перерастает в смертельную борьбу между своими. И, напротив, всякого рода чужаки-чиновники—что фашистский, что советский, что израильский—«все на одно лицо!»—восклицает герой «Штайна», и в этом есть зловещая правда: ЭТИ никогда по пустякам не ссорятся, ЭТИ в случае чего всегда между собой договорятся. Так почему же МЫ никак не можем?
.. Зловещий русско-еврейский вопрос Улицкая решила, пожалуй, лучше всех—в старинной пьесе «Мой внук Вениамин» (1988): она над ним просто посмеялась. Там то русские спасают евреев, то евреи русских: причем не от какого-то невероятного человеколюбия, а просто потому, что так сложились обстоятельства. Как только мы перестанем задумываться над тем, кто кому больше должен, так сразу никаких «вопросов» и не будет. Об этом пишет Улицкая в «Штайне», и именно так и поступают в счастливых семьях. В счастливых семьях не пытаются докопаться до так называемой правды, не подсчитывают и не выясняют: просто живут, пытаясь осторожно любить друг друга. Одинаково жалких и милых.
Жизнь улицкая
Андрей АРХАНГЕЛЬСКИЙ
Писателю Людмиле Улицкой — 65. Ее прозу можно смело назвать «энциклопедией русской семьи»: все ее книги, в сущности, об одном — о том, как мы умеем не любить друг друга
Критик Андрей Немзер недавно сказал: «Пишут многие хорошо, но непонятно: зачем?» Эта фраза применима сегодня не только к литературе: мы живем в эпоху общей утраты смыслов. За 10 лет написаны тысячи романов, которых можно было бы и не писать. У нас долго ругали литературу за идеологичность, и справедливо, но идеология и идея—не одно и то же. Без наличия смысла, цели литература, как выяснилось, существует, но не живет. А вот с Улицкой—все просто: и идеи, и смыслы у нее есть, все на поверхности.
Ее герои почти всегда—узкий человеческий круг, круг родственников; ее сюжеты—отношения внутри семьи. Ее главная тема—о том, как мы умеем, увы, портить друг другу жизнь. Известная формула Толстого—«все счастливые семьи похожи друг на друга…»—у Улицкой сжимается до «все счастливые семьи несчастливы по-своему». Ведь даже счастливые семьи у Улицкой в конце все равно плохо заканчивают.
Ее язык легко сводится до уровня формулы, кода; в одном предложении отражается вся писательская манера целиком: «Светочка была такая милая, такая жалкая, в комнате пахло какими-то жалостными духами, вроде жасминовых, и немного уксусом». Все-то у нее жалостливое, подумаешь невольно, даже духи. На таких, как Улицкая, легко писать пародии, но это же и свидетельство цельности, герметичности письма—чего многие добиваются годами. Язык Улицкой воздействует по принципу семейных ссор: когда разговоры домочадцев годами ввинчиваются, вворачиваются в тебя по правилу буравчика—зудят, бормочут, всхлипывают,—пока не обнаруживаешь, что целиком сам из этих слов и состоишь.
Наконец, легко ответить и на вопрос: зачем пишет Улицкая? Она пишет для того, чтобы мы были осторожнее в отношениях с близкими. Понятно, что мы травмируем их своей черствостью и нелюбовью—но ведь и любовью тоже: это очень улицкая тема. Мы все в какой-то степени убийцы своих близких, потому что даже наша любовь порой калечит. Своей беззаветной любовью мы способны довести человека до сумасшествия. Что уж тут говорить о ненависти или подлости, вспомним хотя бы рассказ про профессора-гомосексуалиста, который усыновил мальчика, чтобы через 10 лет его развратить—самый, пожалуй, страшный рассказ Улицкой. Степень человеческой подлости здесь небывалая: но ведь и в обычных обстоятельствах у Улицкой семейная жизнь легко превращается в ад. Эта легкость превращения в ад и есть самое потрясающее в ее прозе: не слова, не события—а вот эта адская плавность. Улицкая листает книгу человеческой жизни, всякий раз словно оставляя закладки, помечая человеческую историю галочками: вот, словно говорит она, вот в этом месте, в детстве, одно слово было зря сказано, один жест или поступок неверный, от которого пошла трещина, она разрасталась и разрасталась, пока не поглотила человека целиком. Живи и думай над каждым своим словом, действием, потому что жизнь и так полна случайностей, и неприятных, поэтому не умножай количество несчастий собственными глупостями.
И тут же Улицкая над тобой смеется: как ни старайся все предусмотреть—все равно все выйдет не так, как задумал. «Счастливо закончившееся несчастье»—так могла написать только Улицкая.
Вот и пойми ее.
От прозы Улицкой такое же чувство, как от скучно проживаемой жизни: долго, муторно, тошно, а при этом еще ведь может случиться и что-то по-настоящему плохое. И вот в этом ожидании, в вечном этом страхе жизнь незаметно и проходит. Удовольствие—если это слово здесь вообще применимо—от такого чтения может быть только вот в чем: это болезненная радость узнавания правды—не самой правды жизни, но ее ритма, течения. Да, вот такая точно и бывает жизнь, говоришь себе. И вздрагиваешь.
Русские писательницы много размышляли о любви, гармонии, о счастье двоих, но в реальной жизни оказывались абсолютно антисемейны, антибытовы—сразу на ум приходят Ахматова, Цветаева… А вот Улицкая, напротив, практик, а не теоретик семейной жизни: всю жизнь пишет о том, что хорошо знает—оттого и иллюзий почти нет. Однако досконально изучив психологию семьи—отдельной, маленькой—Улицкая экстраполировала это нехитрое, в общем, но крепкое знание на весь мир. Милая и жалкая интеллигенция, которая в «Русском варенье»—она очень точно выведена из этого знания; интеллигенция и есть одна большая и, увы, несчастливая семья, где все мучают друг друга—любовью, образованностью, порядочностью. Да и «Даниэль Штайн»—совершенно не улицкая, кажется, книга об идеях экуменизма, соединения церквей—вырос из темы семьи. Просто здесь речь о семье по имени человечество: семья эта уже давно разделена религиозными перегородками, как обычные семьи разделены предрассудками. И в этом мире все, как в обычной семье: бывает, поссорятся из-за пустяка, но со временем—то ли от скуки, то ли от злобы—пустяшная ссора из-за чашки или ложки перерастает в смертельную борьбу между своими. И, напротив, всякого рода чужаки-чиновники—что фашистский, что советский, что израильский—«все на одно лицо!»—восклицает герой «Штайна», и в этом есть зловещая правда: ЭТИ никогда по пустякам не ссорятся, ЭТИ в случае чего всегда между собой договорятся. Так почему же МЫ никак не можем?
.. Зловещий русско-еврейский вопрос Улицкая решила, пожалуй, лучше всех—в старинной пьесе «Мой внук Вениамин» (1988): она над ним просто посмеялась. Там то русские спасают евреев, то евреи русских: причем не от какого-то невероятного человеколюбия, а просто потому, что так сложились обстоятельства. Как только мы перестанем задумываться над тем, кто кому больше должен, так сразу никаких «вопросов» и не будет. Об этом пишет Улицкая в «Штайне», и именно так и поступают в счастливых семьях. В счастливых семьях не пытаются докопаться до так называемой правды, не подсчитывают и не выясняют: просто живут, пытаясь осторожно любить друг друга. Одинаково жалких и милых.