Как написать роман Улицкой

На первый взгляд, это просто – написать рассказ Улицкой, или повесть, или даже роман. Это почти математическая задача. Прежде всего, герой должен обладать запасом экзистенциальной прочности, если можно так выразиться. И большим запасом. То есть, это должен быть очень средний человек, но не в смысле способностей, дарований умственных и душевных, но в смысле надежного отстояния его от всяческих социальных, культурных, и даже прочих границ бытия. Следовательно, это, скорее всего, должна быть женщина, героиня. Ибо, что может быть средней, укорененней, чем нормальная женщина, взрослая, состоявшаяся, и, что называется, внутренне современная?! Героиню Улицкой, в общем-то, мало, что может поставить на грань жизненной катастрофы, разве что, перелом позвоночника. Уход, скажем, мужа, или разрыв с любовником означает для нее, героини Улицкой, возвращение к реальности, главной мерой которой является она сама – героиня. Вообще, все, что связано с инстинктами, в том числе, и любовь к детям, как бы выносится за скобки. Инстинкты, они и есть инстинкты, и, в то же время, предательство, скажем собственного ребенка ничуть не «хуже», и не «лучше» предательства кого-нибудь другого человека, не родственника, с иной точки зрения.

Я не знаю, является ли вот такой экзистенциально прочный герой, а вернее, экзистенциально прочная героиня, которую так любит Улицкая, элементом мейнстрима современной литературы, но, очень возможно, что это так и есть.

Сложно представить себе, что обрыв каких-то связей, потеря привычных иллюзий, то, или иное разочарование способны были разрушить мироздание героини, изображаемой обсуждаемым автором. Им, этим средне-высоким женщинам, как будто всегда есть, куда пойти, чем заняться, озаботиться, и на что себя тратить, ведь, главное, тратить есть что.

И здесь, кстати, просматривается решительное противоречие этой системы (если позволите, системы уравнений, описывающих героев Улицкой) со всей системой классической русской литературы, с одной стороны, и с действительно почти совсем уж алгебраической системой современной мировой литературы пограничья.

В русской классической литературе, от Пушкина и Гоголя, ведь как заведено? А вот как. Герой, словно отчаянный игрок, ставит, обычно, все свое душевное, психическое, и психологическое состояние на один какой-нибудь роковой, единственный, и неотвратимый, не им даже и выбранный номер, и проигрывает в 99 случаях из ста. Станционный смотритель, Шинель, весь Достоевский, Каренина, да что ни возьми, куда ни кинь, всюду клин, как говорится. Везде ставки, как принято считать, чисто русские, то есть, смертельные. Тут даже и пафоса никакого уже не просматривается.

Отчего такая разница в подходах современной русской прозы, выдающейся представительницей каковой, несомненно является Улицкая, и в подходах русской литературной классики? Ну, время другое, и люди не те, это само собой. Но что, разве в 19 веке не было своих средне-высоких людей, и при этом, как я тут позволил себе выразиться, людей экзистенциально прочных? Были, конечно, но они не были героями литературного времени поскольку, ну, мне так представляется, литература, как сказание (при всех оговорках) о человеке, движется поочередно в одном из двух направлений – или от центра к окраинам, или от окраины к центру. Русская литература 19 века была литературой о маргиналах, и во многих смыслах. Не только Башмачкин, Поприщин, Дубровский, или Раскольников были маргиналами, но и Печорин, Онегин, Болконский, Каренина. Даже Таня Ларина – поскольку была укоренена в этой жизни лишь чисто внешне, механически.

Таково было тогдашнее русское литературное стилистическое время. Позволю себе подобное словосочетание. Почему было таковым, на то много причин, и социальные, и исторические, и чисто литературные. Корни начальной русской литературы известны. Сентиментализм, романтизм, готика, и бульварный европейский роман, из которого вышли реализм, и, кажется, Бальзак. Это все стили, подразумевающие выход за границы обыденного, перенапряжение героико – энергетического поля повествования. Конечно, русские, как не просто неофиты, но русские неофиты – всюду перестарались, и везде напутали. В результате получилась некая метафизическая литература, некое Писание даже, а не литература, да простится мне. Хотя, ничего страшного нет, если в отдельно взятой стране гениальные писатели переписывают адекватно Писание на современный, соответствующий ритму и тону эпохи, лад.

Но вернемся к Улицкой. Мне кажется, что в самом начале нового века, так называемый литературный процесс, или процесс сказания о человеке, изменил направление, и повернул от границ к центру. Время великих «мастурбаторов» в литературе, таких, как тот же Уэльбек, и подобных ему, закончилось, а, вернее, приостановилось. На первый взгляд, я пишу чепуху, ведь имена литературных «мастурбаторов» у всех на слуху! Да мало ли что у всех на слуху?! Это «на слуху» давно уже ничего не доказывает, и даже наоборот, иногда кажется, что имя самого настоящего, серьезного автора должно бы быть неким большим секретом человечества, и сообщаться только самым избранным, и посвященным после многочисленных проверок и испытаний. По моему убеждению, Улицкая в какой-то степени принадлежит к таким авторам хотя бы как представитель соответствующего направления в литературе. От края к центру. Писание-то теперь там пишется, в Середине, в этом дело, а не в масштабе даже таланта, популярности, или, тем более, финансового успеха.

Забавный, однако, имеется элемент в этом механизме перемещения поисков метафизической истины от края к центру. Этот элемент – автор. Мы видим, как, поднимаясь внутри литературной истории вниз по лестнице ведущей вверх (или наоборот), автор все более часто становится свои главным, а иногда и единственным героем. В какой-то момент романы о людях пишущих романы, пытающихся добиться успеха в литературе, и добивающихся его, просто заполонили книжные полки интеллектуалов. Пруст, Джойс... Хемингуэй, Миллер, Буковский, кто там еще? В сущности, очень долгое время, все это было разновидностью старой, доброй пограничной литературы, как Писания. Со временем, однако, кое-что изменилось. И самый талантливый писатель-маргинал при любых жертвах и при любом риске не мог уже гарантировать себя от жизненного поражения. Чтобы удержаться на плаву, автору приходилось-таки погружаться во внутренние слои жизни, попросту укореняться в этой жизни, если не обуржуазиваться. Соответственно, и открывалось кое-что новое, некая новая поэтическая правда, правда долгого времени, или правда прошлого, подумавшего когда-то, или не подумавшего, о завтрашнем дне. Если говорить об источниках, то вся эта история у меня лично вызывает воспоминание о Фолкнере, впрочем, весьма смутное.

Парадокс заключается в том, что и экзистенциально запасливую норму никак невозможно изобразить, не обозначив все те же, ну, хоть какие-то границы. Да и не в этом, чисто арифметическом обстоятельстве, даже дело! Норма Улицкой из области литературной алгебры, она просто не может существовать без неких иррациональных довесков, и действительное в ее прозе неотделимо от мнимого. Я не берусь разгадывать секрет (и было бы странно, если б попытался), как, например, в повести «Сквозная линия» из множества разнообразных лжей образуется некая правда среднего? Большинство, из окружающих главную, «нормальную» героиню повести Женю, женщин периодически совершенно фантастически лгут – фантазируют, и каждая на свой лад предлагает Жене свой мнимый ужасный и прекрасный вариант сверхнормы. Случайная соседка по южной даче, старая профессорша литературы, знакомая девочка-подросток. Конечной суммой всей этой отсебятины является, по моему, стандартная легенда всех проституток об отце-капитане в белой фуражке, злодее-отчиме, и принце-женихе, скоропостижно оставляющем мир иной. Не лжет из этой обоймы только швейцарский режиссер, парень из породы великих мастурбаторов, или, во всяком случае, его глаза говорят правду, синие, или черные, в зависимости от степени наркотического опьянения. В конечном-то счете, врет героине сама жизнь, и поделать с этим ничего нельзя, пока не придет время, или пока время не пройдет. Преобладание правды, возобладание ее, наверное, временное, ассоциируется с метафорической катастрофой. Описание катастрофы, пусть и самое натуралистическое – всегда ведь метафора. В финале Женя преодолевает смерть своими собственными, прежде всего, усилиями, и усилиями близких людей, хороших людей. Это – Писание. Можно предположить так же, что когда существование героини войдет в относительную норму, необходимая ложь вернется, пусть и сильно повзрослевшая, если можно так сказать.

Сильное впечатление производит рассказ «Перловый суп». Воспоминание о матери, нормальной, средней женщине. Потом случайно как бы, какие-то нищие, «погорелица», пограничные, и даже «заграничные» люди, угощаемые этим супом. Запоминается, как девочка-рассказчица несет этот суп по ступенькам лестницы нищим, и ощущения опасения, не пролился бы! Тут вся драма среднего бытия ведь! НЕ пролился бы... Или она дальше, когда автор пишет, что вот уж и нет никого, а перловый суп этот все у нее на уме?