"В ЗАМКЕ ДЕВИЧЬИХ ГРЕЗ" |
«НЛО» 2004, №69
ХРОНИКА СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
http://magazines.russ.ru/nlo/2004/69/chan22.html
Улицкая Л. Искренне Ваш Шурик: Роман. — М.: Эксмо, 2004. — 448 с.
Единственное, как мне кажется, что может насторожить в романе, это обложка с каким-то мертвенного цвета пупсом (близким, видимо, родственником куклы с обложки амфоровского “Игрушечного дома” Туве Янссон [10]). Кукла эта, более подходящая для какого-нибудь криминально-трэшевого чтива, заслоняет скромно примостившийся на заднем фоне памятник Пушкину, который играет значимую роль в романе (не сам Пушкин, а именно его бронзовое изображение).
Не знаю, уж не эта ли обложка послужила основанием для суждений критиков об “антисентиментальной” природе романа: высказывание Михаила Золотоносова в “Московских новостях” о том, что “Улицкая умышленно издевается над собственным ранним сентиментализмом, имеющим корни в ХIХ веке” [11], было развито Галиной Юзефович (“Еженедельный журнал”) в рецензии с говорящим названием “Невыносимая жестокость” — и доведено до утверждения, что свойственная предыдущим текстам Улицкой “рыхловатая чувствительность сменилась едва ли не болезненной жесткостью”, а “сегодняшняя Улицкая — зверь куда более серьезной, чтобы не сказать страшной, породы”[12]. Лично мне представляется несколько спорным, что весь пафос повести “Медея и ее дети” [13] и романа “Казус Кукоцкого” сводился лишь к “рыхловатой чувствительности”, а “Искренне Ваш Шурик” — настолько “жестокий” и отличающийся от предыдущих книг Улицкой роман, однако, боюсь, спор об этом может завести в темный лес субъективных оценок и персональных предпочтений.
Переходом от критических оценок романа к его интерпретации может служить фраза из нарочито короткой — даже для “глянцевого” формата — рецензии Ольги Гринкруг в “Афише”. О. Гринкруг просто присоединилась к суждению о главном герое, которое мысленно формулирует в эпилоге романа одна из героинь:
““В нем (Шурике. — А.Ч.) есть что-то особенное — он как будто немного святой. Но полный мудак”. Точнее не скажешь”[14]. Кажется, можно и точнее.
Роман лишь намекает на возможность семейной саги (говорится о четырех поколениях русской семьи, от начала века до наших дней), однако это в первую очередь — история одного человека, Александра Корна, и его многочисленных женщин. “Московский мальчик, вшивый интеллигент, маменькин сынок”, “порядочный мальчик из хорошей семьи, со знанием иностранных языков”, привыкший, чтобы им руководили, который ничего сам не выбирает, “разве что в кулинарии” еду на ужин, с детства снедаемый чувством вины (издержки исключительно женского воспитания), переносит это чувство вины на всех окружающих его женщин. А женщин этих немало: католичка, инвалид и красавица Валерия, скульптор Матильда с кошачьей семьей, ушастая Лиля, сибирячка Лена, француженка Жоэль, сумасшедшая Светлана, карлица Жанна... Их становится все больше и больше. “Господи, как всех женщин жалко”, — думает Шурик и выполняет то, что от него требуется, — нехитрый “общемужской долг”. Впрочем, этим дело не ограничивается. От него требуется еще много чего: не обмануть надежды властной бабушки, поддерживать артистические амбиции меланхоличной матери, выводить одну свою поклонницу из запоя, другую — спасать от гнева ее семьи, третью — от суицида, бегать по бесконечным поручениям, и утешать, утешать...
В результате этого к тридцати годам внешность Шурика сильно тускнеет, он смертельно от всего устал и холост. Впрочем, есть и компенсации: его все любят (он “хороший дружочек”), неплохо зарабатывает, а вместо собственной семьи у него образуется сразу несколько псевдосемейных “сложных комбинаций”. То девица Светлана во время обеда с “записанной на Шурика” девочкой Марией мнит их полноценной семьей, то его мать Вера с той же Марией и фиктивной женой Шурика Леной считает их всех опять-таки одной дружной семьей... Отношения Веры к своему сыну вообще бы дало фрейдистам массу любопытного: то она видит в своем сыне собственную властную мать, то различает черты своего любовника, отца Шурика, то она вообще хочет считать Марию их с Шуриком совместной дочерью...
Вокруг безвольного Шурика сконцентрированы все персонажи, но сам он ничего не решает. Как в известной песне “It’s a Woman’s World”: мужчины жмутся на романной периферии, а чуть ли не каждый женский персонаж — сильная женщина, поражающая Шурика своим “мужеством”. Эти, как сейчас бы сказали, “гендерные коннотации” его образа отсылают к структуре советского общества: чинно патриархальное снаружи, оно держалось во многом на женщинах, которые могли как-то влиять на окружающие процессы в основном через своих мужей/сыновей [15] и только сейчас получили возможность полноценной социальной реализации.
С детства приученный быть “хорошим мальчиком” и слушаться женщин в своей семье, Шурик любит, чтобы им руководили: он лишь совершает “простые и незатейливые движения”[16], которые порождают на первый взгляд бурную реакцию: в психике окружающих его женщин, в их ощущениях... Но это лишь буря в стакане воды, потому что в судьбах его женщин, которые они строят сами, он ничего изменить не может. И уж тем более ничего он не может изменить в своей судьбе. Он — вечный житель “замка девичьих грез”, плененный, как Ханс Касторп на Волшебной горе... Давая своим женщинам “так немного”, Шурик в итоге отдает всего себя. У него ничего нет, даже чувств к этим женщинам, только “пустота с чувством жути на глубине”. По сути — он и сам пустота. Мертвая точка, притягивающая к себе все и всех в этом романе.
В этом романе вообще сильна энтропийная тенденция, его магистральные линии нацелены в пустоту. На первый взгляд, роман производит впечатление очень “вещного”, буквально заселенного (захламленного) говорящими вещичками эпохи. Зеркало, протираемое нашатырем, серебро, оттираемое зубным порошком, запах мастики от натертого паркета, детская пижама, пущенная на тряпки, — детали трогательные, легко оживляющие в памяти или воображении те годы, тот быт. Но быт рушится: дом Шурика с его “старинными обычаями” остается оазисом в современной Москве, да и в этом оазисе вещи теряются, ветшают, сиротеют со смертью своих хозяев.
Быт этот тайно соседствует с метафизическим бытием и поминутно в него переходит. Валерия обращается к Богу с “бытовыми вопросами”, “тот мир и этот” сходятся даже в далеком литовском селе, а про мать героя сказано, что “посреди какого-то совершенно бытового действия, например чаепития с мамой за их овальным столиком, она вдруг обнаруживала, что в комнате нет одной стены, а вместо нее темнота уходящего в бесконечность зрительного зала...” (с. 13). Бытие это не весело, поскольку сулит смерть. Уходит жизнь, эпоха, переданная не только штрихами вещей, но и портретами людей. Люди эти выглядят живыми и убедительными, — что дало даже основание одному критику предположить, что автор изобразила в романе в основном своих знакомых, — но они обречены. Подруги умершей бабушки, по первому звонку готовые помочь незнакомым им бабушкиным родственникам, старичок-ветеринар, поминающий водочкой с рыбными консервами умершего кота, сумасшедший коммунист-ветеран, пишущий письма Брежневу с цитатами из Ленина, — все они умирают или скоро умрут. Единственные, кому суждено будущее, — это “пассионарные” (в романе они названы “новая раса”) герои, точнее — героини, покидающие этот вишневый сад: девочка Мария пришлет последнее письмо из Нью-Йорка, ушастая Лиля перебирается в Израиль, а в последней сцене романа летит в Японию (символ ультрасовременности).
Что они оставляют за собой? Смерть, как и в “Медее” (самоубийство Маши) и в “Казусе Кукоцкого” (гибель Тани Кукоцкой). Смерть, которая, как и жизнь (данная женщиной и прошедшая в окружении женщин), оказывается женского рода: “...в смерти есть женственность, и само слово “смерть” и по-русски, и по-французски женского рода...”[17] — думает Шурик, который по профессии является переводчиком. И Москву — права Ольга Гринкруг, отметившая роль Москвы в романе: как, говорит француженка Жоэль, в Москве, куда ни поедешь, все время проезжаешь мимо памятника Пушкину, так и в романе — везде Москва. Живущая до поры до времени в воспоминаниях Шурика и его женщин и запечатленная в этой книге.
Массовый успех нового романа Улицкой — книга, к удивлению обозревателей [18], чуть ли не полгода находилась на вершинах рейтингов продаж — необъясним, даже несмотря на его стилистическое совершенство и тончайшее балансирование на грани между “мэйнстримовой” беллетристикой и “высокой” литературой (при всей условности этих терминов), и вселяет не только искреннюю радость, но и большие надежды на постепенное преодоление разрыва между чтением так называемых интеллектуалов и простых читателей. Наверное, не для всех роман Улицкой стал личной “книгой года”, но, во всяком случае, он уже получил на недавно закончившейся ММКВЯ премию именно с таким названием.
Александр Чанцев
10) См. репродукцию обложки: http://www.ozon.ru/context/ detail/id/1112031/.
11) Золотоносов М. Мужчина ее мечты // Московские новости. 2004. 13 февраля (http://www.mn.ru/issue.php? 2004-5-47).
12) Юзефович Г. Невыносимая жестокость // Еженедельный журнал. 2004. 20 апреля (http://www.ej.ru/116/life/ litera/shurik/).
13) Персонаж этого романа Бутонов (женщины влюблялись в него “с той самой минуты, как на него надели первые штанишки, облако их изнурительной влюбленности преследовало его, а в более старшем возрасте он стал ощущать этот постоянный к нему интерес как посягательство на его тело и отчаянно оберегал свое лучшее достояние”) во многом похож на Шурика. Оба они, как сказано о герое романа Юкио Мисимы “Запретные цвета”, являются “Дон Жуанами, которые не спят с женщинами”. Конечно, и Бутонова, и Шурика нельзя заподозрить в полной аскетичности, но делают они это отнюдь не по собственной инициативе, а лишь уступая домогательствам своих поклонниц.
14) Гринкруг О. [Рец. на кн.:] Улицкая Л. Искренне Ваш Шурик // Афиша. 2004. 21 апреля. (http://www.afisha. ru/book-review?id=3636724).
15) Впрочем, не забудем и о том, что женщины в СССР составляли значительный процент среднего звена административной бюрократии (хотя на уровень принятия решений они не допускались почти никогда).
16) Впору вспомнить песню “Тату” “Простые движения”, где это словосочетание имеет эротический смысл, и видеоклип на эту песню — довольно откровенный и в то же время “зацикленный”, построенный на навязчиво повторяющихся кадрах.
17) Там же. С. 398.
18) “Пока книги столь высокого качества остаются в чартах, все разговоры о “конце литературы” в России, мягко говоря, преждевременны”. (Юзефович Г. Хорошая память // Еженедельный журнал. 2004. 21 мая. — http:// www.ej.ru/121/life/litera/column/index.html).