У меня вышла одна книжка, другая и третья, но я очень много лет жила в ощущении, что я всех обманываю, что я самозванец. Я говорила, что я писатель по системе Станиславского: я себя объявила писателем, и вот живу как писатель.

Очень поздно. Я человек неуверенный, и понадобилось очень много подтверждений, для того чтобы я, не смущаясь, это произносила. Вообще, честно говоря, я даже до сих пор предпочитаю говорить «литератор».

Я не могу с вами не согласиться по той причине, что, как известно, профессия — это то, чем мы зарабатываем деньги. В тот момент, когда уже стали приходить деньги, я поняла, что я точно писатель.

Я училась в волшебное время для биологии и генетики, которая была моей профессией. Я поступила в Московский университет и подошла к моменту распределения по кафедрам в 1963 году, и в это время лысенковская история свернулась, и на кафедру пришли академики. Мои учителя — это суперученые! Это было поколение людей, которые… часть из них сидела, часть из них уходила в другие области биологии, потом вернулась в генетику. Мы были их первый курс, которому они торопились передать все, что знали. И мы это отлично чувствовали. Это было удивительно интересно. И хотя я очень давно с биологией рассталась, я совершенно не потеряла к ней интерес, и даже кое-что почитываю, ну, в той мере, в которой можно понять. Потому что за истекшие… трудно сказать, сколько лет, но много, конечно, наука, которую я изучала, в объеме не удвоилась, не утроилась — а на порядок выросла. Мне всегда был очень интересен человек, и эта профессия генетика, биолога, во всяком случае, в том аспекте, который меня занимал, это, конечно, наука о человеке. Вообще, я антропологию считаю самой главной наукой, все остальные по отношению к ней прикладные. Человек — бесспорно, животное, но сверх того еще очень многое. Не было бы этого чуда — человека, никаких бы наук не было. Потому что все науки созданы тем самым «грецким орехом» в полтора килограмма, ну в два, весом и, конечно, это тайна великая. И, скажем, вопрос, который долгие годы стоял именно так — наука или религия, для меня смешон, потому что в науке такое отражение творения, такая божественная красота, что у меня даже вопроса такого нет.

Поскольку мне всегда был безумно интересен человек со всеми его потрохами, а из генетики, из биологии я ушла и через какие-то годы стала заниматься другим ремеслом, то все-таки у меня остается это ощущение, что я сделала некоторый разворот вокруг все той же темы. У меня сегодня другой инвентарь, другие способы исследования. Я, на самом деле, вынужденно стала писать. Так произошло, меня туда жизнь затащила. Если бы не обстоятельства, я думаю, что счастливо бы жила в качестве младшего научного сотрудника, а может быть, уже старшего.

Я в какие-то годы своей жизни занималась гораздо больше драматургией, чем прозой. И поэтому я прекрасно знаю, где проходит граница. Когда ты пишешь прозу, ты отвечаешь за каждое слово, и ты абсолютно свободен. То, что ты сделал, это твое. Когда ты пишешь пьесу или киносценарий, ты делаешь, в сущности, полуфабрикат. Потому что по-настоящему идею и пьесу дорабатывает все-таки режиссер. Поэтому я не очень люблю драматургическую работу. Хотя мне иногда ужасно хочется написать пьесу, и я иногда себе это позволяю. Вот, кстати, последняя была — я разбиралась с Антоном Павловичем Чеховым, у меня с ним сложные отношения, и написала пьесу, в которой провела большое с ним собеседование. Пьеса называется «Русское варенье». Ее поставили сначала в Москве. Я пришла в театр, мне сказали: «Ну, мы еще немножко не дотянули, зайдите через недельку — может, получится». Я зашла через недельку, еще через две недельки. А потом я поняла, что это бесполезно — видимо, я написала плохую пьесу. Позже ее поставили в Питере, польский режиссер Анджей Бубень, он потом еще ставил «Даниэля Штайна». И я поняла, что с пьесой все в порядке, что просто… тут ты оказываешься в руках режиссера. Мне кажется, что правильнее писать прозу. Я себя лучше чувствую в этом. Хотя, по моему опыту, пьесы и сценарии писать легче. Они квадратнее, там задача яснее. Но, с другой стороны, в пьесу меньше можно вложить по отношению к прозе. Поэтому я иногда, соскучившись, пишу пьесы — это удовольствие большое, но конечный результат всегда непредсказуем.

Вообще, я не люблю таких вопросов, честно скажу. В том смысле, что писательская среда жутко неприятная. Я человек с улицы. Моя первая книжка вышла, когда мне было 50 лет. И хотя так получилось, что я какое-то время жила в писательских аэропортовских домах, там, где всегда жили писатели — все-таки это мир, который у меня не вызывает симпатию. Мой муж художник. И наш мир художнических групп мне всегда казался и кажется более симпатичным. Тем не менее на ваш вопрос я отвечу, мне это как раз относительно Сорокина несложно. Владимир Сорокин обладает абсолютно уникальным, редчайшим дарованием: он видит гнилые места цивилизации как никто. И, скажем, я считаю, что самая лучшая его книга из того, что я прочитала, — это сборник рассказов «Пир», где как раз демонстрируется эта самая феноменальная способность чувствовать гниль, боль и болезни нашей цивилизации. Он нажимает пальцем именно на это место, и, естественно, из раны вылезает то, что в нарыве имеется. И, кроме того, он замечательный стилист, и он умеет делать то, чего я не умею, а я всегда очень восхищаюсь людьми, которые умеют делать то, чего не умею я.

Ой, слава богу, скоро кончится. Я делала проект, который назывался «Другой, другие, о других». 12 книжек вышло, 2 книжки в типографии, и еще двумя мы никак не можем разродиться, потому что оказалось, что напоследок самая сложная тема осталась. Третий автор уже с этим не справляется, и это — агрессия. Это целый цикл книг по культурной антропологии для подростков. Мне было очень интересно. Книжки писала не я. Я приглашала авторов по принципу — тех, с кем можно чай пить. И поэтому было очень приятно, достаточно интересно работать, и я сильно повысила свой образовательный уровень. Я перелопатила огромное количество книг по антропологии и современных книг, и поэтому я теперь более подкована, чем пять лет тому назад по всей этой культурной, социальной антропологии. Осталось две книги, и я надеюсь, что в этом году мы их вытащим. Очень трудно. Это очень трудная была задача, и я по своей невинности решила, что я это могу сделать. В конце концов и сделала, но я при этом абсолютно уверена, что есть на свете человек, который это сделал бы лучше, чем я, но поскольку такого не нашлось… Это же проект не то что некоммерческий, он антикоммерческий. Поэтому он мой.

Вот сейчас, как раз перед отъездом, у меня назревает некоторый роман с Андреем Хржановским и, может быть, будут мультфильмы по этим книгам. Это было бы замечательно, потому что у этого проекта есть одно серьезное слабое место. Наши дети не будут бить вьетнамского продавца в подъезде, мы их воспитали так, что они на это не способны, а те мальчики и девочки, которым надо бы это прочитать — они не читают книг вообще. Поэтому для того, чтобы эти книжки дошли до потребителя, строго говоря, надо, чтобы сделали факультативную программу в школах, где по этим книгам проводили бы занятия. Просто надо с этим ходить по кабинетам, стучать коленками, заниматься, жизни не хватает. Но проект есть… Может быть, мультипликационный какой-то ракурс у него будет, и это будет очень хорошо. Я сделала все, что я могла.

Те три эмиграции из России, которые я знаю — они очень разные. Я достаточно хорошо знаю и американскую эмиграцию, и израильскую, и немецкую. Немецкая — паршивая. Там очень много пенсионеров и людей преклонных лет, которые уехали, просто потому что там выживание легче. И я не тот человек, который готов их в этом упрекнуть. Но эта русско-германская конфронтация, которая исторически всегда существовала, приводит к тому, что люди приезжают в Германию и продолжают ее ненавидеть. А она, Германия, тоже не испытывает к ним большой симпатии. Она дает им пособия, потому что у Германии совесть есть. А те, кто приезжают, не хотят становиться немцами. Возьмите людей, приехавших в Америку — тут все, даже старые люди, совсем уже переезжающие не для работы, хотят стать американцами. Мои дети 10 лет прожили в Америке, я провела здесь много времени, когда они здесь учились, жили. Американская эмиграция гораздо более здоровая. Ну, и как любая эмиграция, это проблема одного, в крайнем случае, полутора поколений, культура уходит. Я думаю, что если вы приехали сюда и испытали шок вхождения в другую культуру, то ваши дети, родившиеся здесь или приехавшие сюда маленькими, не очень тяготеют к русской культуре. У меня есть русские подруги, у которых дети просто не говорят по-русски, они отрицают свое происхождение из России. Есть и другие, но… Я думаю, что если бы я когда-то эмигрировала, то, наверное, в Америку. Конечно, не Германия и не Израиль. Хотя Израиль я люблю. В Израиле я провожу немало времени, вот эта книга «Даниэль Штайн, переводчик» меня очень привязала к Израилю, потому что я его облазила просто… в такие уж углы забиралась. Но это очень идейная эмиграция была, во всяком случае, первоначально, в 70-80 годы, это были люди, которые хотели создавать государство, так же как их предки создавали его в 20-е годы, в начале ХХ века. И сейчас их меньше, но, тем не менее, там есть свой пафос, мне вполне понятный. И страна эта для меня чрезвычайно интересна, я всегда приезжаю и всегда там что-то открываю для себя, неожиданное и новое. И, тем не менее, все-таки моя эмиграция, если бы я решилась когда-то на этот шаг, была бы, конечно, американская.

Вы знаете, я это сообщение делаю всякий раз, когда выходит большая, толстая книга, и я понимаю, что еще один роман не выдержу. Поэтому каждый раз говорю: ну все, на этом мы уже точно успокоимся. Это я заявила после «Казуса Кукоцкого», поверьте, искренне. Это же я повторила, когда вышел «Даниэль Штайн». И это я готова подтвердить еще раз, после уже следующей книги, которая вышла совсем недавно, это «Зеленый шатер». Потому что, на самом деле, я человек короткой дистанции. Я очень хорошо себя чувствую в пространстве рассказа, это мой размер — 21-23 страницы. Но есть такие темы, которые никак не берутся этим размером. И вот тогда влезаешь в это огромное, очень для меня тяжелое пространство. Я помню, что когда я заканчивала «Даниэля Штайна», я с большой опаской переходила дорогу, потому что боялась попасть под машину. Мне казалось, что важно, чтобы я его дописала. Столько сил потратила, а меня машина сшибет, а там немножко уже осталось, и никто за меня не допишет. Так что заявление вполне искреннее. Но, если говорить честно, конечно, я бы хотела написать еще одну книжку, но пока что я этим не занимаюсь.

Вообще, я очень люблю делать то, чего я никогда не делала раньше. Я только что закончила либретто к опере. Было очень интересно. Если она получится, ее поставят во всем мире! Если не получится, мы ее выбросим в помойку.

Вы знаете, я скажу ее название, но я совершенно не уверена, что вы поймете, о чем идет речь. Это «История доктора Гааса». Доктор Гаас — это святой XIX века, сумасшедший немножко, такой малахольный немец. Великий человек! Великий человек, у которого сердце было уязвлено русскими страданиями. Он из той породы иностранцев, мы таких знали в 50-е, 80-е, которые приезжали, влюбленные в Россию, в русскую культуру, их сейчас почти не стало. Я знаю тех, у которых идет откат от этого. И вот я написала некоторое произведение. Что получится… Я пока сама не понимаю, получилось или не получилось. Очень занятно, было интересно работать. Сейчас вот напишется музыка, и посмотрим.

Он только что кончил аспирантуру Консерватории, Саша Кузнецов. В узких консерваторских кругах он известен своим исполнением, с моей точки зрения, он хороший композитор.

Моя бабушка была актрисой и балериной, потом она преподавала пластику, ритмику по системе Айседоры Дункан, пока это все не запретили. Дедушка мой, как выяснилось, написал три книги, он сидел в сталинских лагерях довольно долго, но был кусочек времени, когда его выпустили. Вот между двумя посадками он написал «Теория музыки». Сказать, что я из музыкальной семьи, я не могу, но музыка все время где-то бродит справа, слева. Но у меня плохие уши. Хотя я в музыкальной школе училась, оба моих двоюродных брата, дядька — они гораздо более музыкальные, чем я. Поэтому я только этот последний год, в связи с тем, что я заканчивала последнюю книгу, совершила очень большой рывок в личной музыкальной культуре, потому что я в течение года не переставая слушала музыку. Уши у меня отросли, и за этот год я сильно продвинулась как слушатель. Потому что, когда пишешь книжку, конечно, в нее много вкладываешь, но и она тебе тоже что-то такое дает.

О, вы знаете, мне очень просто ответить на этот вопрос. Я счастливый писатель, нередко мне приходится перечитывать свои книжки, когда какой-нибудь новый набор, новая верстка. Мне никогда не было стыдно за то, что я написала 20 лет тому назад. В своем размере я, по-моему, неплохо работаю. И поэтому рассказы неплохие…

Нет, не могу сказать. Вы меня напугали своим предисловием. У меня была совершенно замечательная история в городе Франкфурте лет семь тому назад. Был какой-то вечер творческий, ко мне подходит русская женщина, наклоняется через стол и говорит: «У меня есть к вам очень важный вопрос. Вы должны на него ответить». Я говорю: «Я попробую». И дальше она шепотом говорит: «Скажите, пожалуйста, как лечить женское облысение?» Поэтому ваше предисловие меня напугало, я ожидала чего-то такого.

Вы знаете, нет, в могилу с собой ничего не возьму.

У меня книжечки есть. Года с 1976. Их штук 90 точно. Я все время записываю чего-нибудь в книжечку. Когда их скопилось очень много, я поняла, что я уже скоро помру, и надо их уничтожить. Потому что я не хочу, чтобы в мои размышления по поводу чего бы то ни было кто-нибудь влез. А уничтожить оказалось жалко. Жизнь я свою забываю, у меня плохая память, а раскрываю эту книжечку и думаю: боже, как интересно, и это было, и то было. Короче говоря, в этом году я одной моей приятельнице, которой очень доверяю, поручила такое дело, наняла, так сказать, и она сейчас набирает мои книжки. Вот она мне их наберет, вот я их просмотрю, выброшу то, что сочту ненужным, что сочту нужным — оставлю. А потом я их уничтожу, все!

Дорогой Стас! Я в глаза не видела этой серии, о которой вы упоминаете. Издательство мое «ЭКСМО» деньги зарабатывает, как и все, совершенно без исключения, издательства. Есть пара независимых (от денег), но они еле выживают. Честь им и хвала. Вы стоите на очень жестких позициях, и я не поддерживаю таких категоричных и экстремальных взглядов. Перевоспитывать издателей я не считаю возможным. А книги мои можете и не читать, если у вас такая жесткая позиция. Но не загоняйте меня в такую ситуацию, при которой я вообще не смогу публиковаться.