http://booknik.ru/reviews/fiction/poverhnost-pesni/

The most Triptych reviewers tend to believe they are dealing with the famous author’s fiasco. However, this is not so. By keeping distance, and keeping to his creative principles, speaking almost the bird language, Sasha Sokolov stages little tragedies for the elect. Booknik reviewer Denis Larionov prophesies great success to those little tragedies.

Поверхность песни

Думается, причиной подобного стратегирования было, среди прочего, презрение к литературной ситуации в современной России: в интервью Науму Вайману Соколов сетовал на крошечные тиражи своих книг, приводя в пример конец восьмидесятых, когда его книги вышли в Советском Союзе тиражом 150 тыс и «быстро исчезли». Ставя стиль во главу угла, Соколов не желал играть по правилам книжного рынка, где его прозе отводилась бы роль малопонятной литературы для немногих. Он выбрал литературное молчание и жизнь в Израиле, который казался прозаику зоной, свободной от гонки за успехом («здесь, в Израиле, не работают так много, как в Америке или в Канаде…»).

Вспомним, что еще в хрестоматийной «Тревожной куколке» автор мечтал «родиться и вырасти <…> в несказанном Иерусалиме: о лучезарное детство на улице Долороса, среди вериг и преданий, — о боги, да что там в Иеру­салиме, оставим его в покое до будущих календарей, ведь можно явиться и под — в неказистом, пропахшем фалафелями Вифлееме, а нет — в преисполненной былого величья и мулов Афуле, а нет — в развеселом Содоме, — и жизнь напролет как ни в чем не бывало болтая с приятелями экклезиастовым языком, сделаться мастером гильдии Амоса Оза…».

Впрочем, несмотря на длительное молчание, Соколов имеет чрезвычайно высокий статус в российском литературном пространстве: он классик «новой литературы», чьи основные произведения («Школа для дураков», «Между собакой и волком» и «Палисандрия») регулярно переиздаются и открываются новыми поколениями читателей. И вот — новая книга. В нее включены небольшие тексты последних лет: «Рассуждение» (2007), «Газибо» (2009) и «Филорнит» (2010). Все они были опубликованы в тель-авивском журнале «Зеркало», специализирующемся на публикации самого широкого спектра современной литературы: от поэзии Михаила Гробмана и Елены Фанайловой до прозы Юрия Лейдермана и Александра Гольдштейна. Последнему Соколов посвятил небольшой мемуарный очерк: «Я хотел определить их (тексты Гольдштейна. — Д. Л.) как лучшие образцы того несомненно особого рода изящной словесности, что, как мне представляется уже много лет, следовало бы называть проэзией». Непонятно, насколько этот достаточно произвольный концепт подходит для обозначения поэтики Гольдштейна, но к новой книге Соколова он имеет самое непосредственное отношение: «придя же, спроси в канцелярии лист папируса / и начертай: в связи с тем, что чрез тернии / неукоснительно к звездам, располагайте мною / вполне, как вам только заблагорассудится, / и еще: а юпитера слава да не померкнет».

Большинство рецензентов «Триптиха» склонны полагать, что имеют дело с фиаско известного автора. Это, однако, не так: выдерживая дистанцию и не отступая от своих творческих принципов, практически на птичьем языке, Соколов разыгрывает маленькие трагедии для избранных. Словно в новейшем балете, эти тексты содержат следы классических произведений, причем не самые очевидные: наряду с «размышлением о каталоге» (от списка кораблей и далее), имеющем место в «Рассуждении», здесь встречается, к примеру, оперетка, разыгрываемая в «Газибо». При этом главным героем текстов Соколова остается язык, замкнувшийся на себе: «скорее всего, что нет, не намного / изысканнее, по сути, лишь несколько, / только слегка, / то есть примерно настолько, насколько тут / отточеннее и утонченней». Отсюда многочисленные макаронизмы и прочее la-la-la-la.

Нельзя сказать, что линия Соколова, связанная с острым вниманием к формальной стороне текста, отсутствует в современной литературе. Другое дело, что ее путь к читателю весьма тернист: Анатолию Гаврилову, например, чтобы быть адекватно прочтенным, понадобилось около двадцати лет. Из эстетически близких Соколову авторов можно назвать Александра Ильянена, чьи фрагментарные (анти)романы также посвящены возвышенным мелочам: различие в том, что тексты Ильянена отличает аура жизнетворчества. Из более молодых авторов следует назвать Валерия Вотрина и того же Гольдштейна с их стремлением, в противоположность Соколову и Ильянену, повысить градус письма за счет разного рода культурных аллюзий.