http://www.prs.ru/articles/?id=14493
Саша Соколов ворошит прошлое
Такого подарка организаторы Волошинского литературного фестиваля не ожидали. В Коктебеле предстал перед изумленной публикой самый загадочный затворник русской литературы Саша Соколов. Автор "Школы для дураков", романа, ставшего в одночасье классикой, благословленный самим Набоковым, покинул Россию 32 года назад. А последние 10 лет не появлялся ни перед прессой, ни перед читателями.
Соколов выступил в доме Волошина на вечере "СМОГа" вместе с Алексеем Цветковым и Владимиром Алейниковым. А днем раньше состоялась неофициальная встреча, во время которой писатель и его жена Марлин отвечали на вопросы друзей и почитателей. Мы предлагаем запись фрагментов этой беседы.
PRS: Представляете, сколько журналистов и филологов хотели бы вас проинтервьюировать...
С.С.: Мне приходили какие-то дипломные и курсовые работы, кандидатская одна пришла, просили у меня комментариев. Вопросы задавались самые разные. И их было сотни. И я должен был что, еще раз написать роман для всех? Но уже под каким-то другим углом, чтобы всем стало понятно? Отвечая на эти вопросы, мне пришлось бы объяснять все, что я имел в виду. Однажды на меня вышел некий человек явно литературного направления, который прямо-таки набросился на меня, и я почувствовал себя просто, как на допросе где-нибудь на Лубянке.
PRS: С Бродским вы тоже не нашли общего языка.
С.С.: Про него все, во всяком случае, очень много людей, говорят, что он был такой добренький, сделал всем много хорошего. Но он не только мне напакостил, но и Аксенову, например. Ему даже в большей степени. Бродский тогда, когда я уезжал, уже сидел в Нью-Йорке и сдерживал своей властью публикацию романа «Ожог» Аксенова. А они при этом считались друзьями.
PRS: Почему он это делал?
С.С.: А потому, что боялся конкуренции. Он понимал, что в Америке есть место только одному литератору. В ту пору, во время глухой эмиграции для сотен русских выехавших литераторов попасть к Карлу Профферу было непросто. Когда Бродский умер, для многих было такое ощущение, будто Сталин умер. Литературный такой Сталин эмиграции. Макиавелли такой.
PRS: Он придерживал и ваши книги?
С.С.: Пытался. «Школу для дураков», в первую очередь. Ситуация тогда у меня была критическая. Это было в семьдесять пятом году, когда решался вопрос о моем отъезде. Сначала он решался на уровне домоуправления, а потом на уровне Политбюро. Я понимал, что отъезд близок, что никуда они не денутся, но в то время было ясно, что если хочешь мягкой посадки, то на Западе тебе нужна хоть какая-то репутация, хоть какая-то известность. Хорошо, если бы это был скандал. Как уезжал, например, Буковский. Или Делоне, Ситников. И хорошо было уезжать тем, о ком уже писали на Западе.
Тогда благодаря политической ситуации интерес к таким людям был гораздо выше, чем сейчас, это понятно. Во всяком случае, можно было быть уверенным, что тебя не посадят в психушку, а выпустят. И поэтому публикация "Школы для дураков" была мне нужна. Были австрийские девушки, которые хотели мне в этом помочь. Никакого "Ардиса" я тогда в помине не знал. И вот эту рукопись надо было как-то вывезти, куда-то отдать, чтобы я просто не исчез. Потому что я нехорошо себя вел по отношению к Советской власти. И рукопись была до моего отъезда отправлена. Она шла долгими дипломатическими каналами.
PRS: Вы ехали по израильской визе?
С.С.: Нет, я получил приглашение на выезд и оказался в Вене. Я ехал по частному приглашению, не по израильской визе. Получилось, что я не нашел никакой еврейской бабушки. Не нашел, как ни старался. Польские у меня корни есть, сибирские есть, еврейских я не знаю. И вот я уехал, а куда рукопись уехала? Я еще со "СМОГистских" времен знал такие издания, как «Посев», «Грани». А что такое "Ардис", я не знал. И начинается история. Я переношу сейчас свой мысленный взор в штат Мичиган, в Энн-Арбор, где сидит мой будущий издатель Карл Проффер… Вот он однажды получает рукопись какого-то произведения. Какого – непонятно. Потому что первая страница исчезла при пересылке. Потому что шло это на последнем этапе через Египет. Названия и автора у рукописи нет. А Бродский живет в Энн-Арборе и преподает в университете, он друг издательства и, конечно, консультант по всем вопросам. Тем более, что Карл очень много сделал для Бродского, он его вывез из Вены, перевез сразу в Мичиган и организовал ему преподавание.
Странная история с Карлом – он же был известный баскетболист, звезда. И вдруг буквально проснулся однажды утром и подумал, зачем мне все это надо? Ведь есть великая русская литература! И стал профессором славистики.
И поступает эта рукопись. Карл не очень врубается. По-русски он говорит хорошо, но тут он не понимает многих вещей. Текст вроде неплохой, но там какие-то провалы с его точки зрения. Он снимает с текста несколько копий, одну отдает Бродскому, одну посылает Набокову. Потому что с баскетбола Карл переключился именно на Набокова, и диссертация у него была по Набокову. Он его знал.
И первая реакция Бродского была следующая. Он ворвался к нему, как Белинский… к кому там у нас ворвался Белинский?.. Не помню. В общем, ворвался. Бродский приехал на своей какой-то шикарной тачке – он очень любил машины. Разбил штук восемь, пока научился водить. Отсутствие координации полное.
Бурная радость, полный восторг по поводу прочитанного текста: "Немедленно печатать!" И далее, через несколько дней, скажем, через неделю, приходит отдельный пакет из того же Египта с одной этой титульной страницей.
Я круто вкалывал в то время в Вене, у меня были «сказки венского леса». По протекции канцлера я устроился в венский лес, рубил дрова. Канцлер по фамилии Крайский, мы с ним подружились. Но я не знал немецкого. И это был большой пробел. Поэтому он мне мог предложить только рубить дрова. Чтобы в жилье появилась горячая вода, я должен был нарубить восемь кубометров дров, растопить печь, и через сорок минут примерно появлялась горячая вода. И я рубил. Под жестким контролем местных, таких, я бы сказал, полицаев…
PRS: Эсэсовские старички?
С.С.: Нет, конечно, но дух Гитлера там везде витает. Так вот, я рублю деревья, а Профферу приходит титульная страница. Карл немедленно звонит Бродскому. И говорит, слушай, вот такая страница пришла. Бродский так подумал, въехал и через несколько дней приезжает к нему хмурый и говорит, слушай, Карл, я погорячился. Какой-то Саша Соколов! Знаешь, не надо вообще это все печатать, чепуха это. Наверно, я выпил лишнего, так что не надо. Карл в замешательстве. И он не знает, что ему делать. Печатать, не печатать? Карл хоть и был профессором славистики, он очень доверял Бродскому. Фигура-то уже была большая на Западе. Не такая большая, как, скажем, через пять-десять лет, но все-таки значительная. Он сам же Бродского и сделал. И вот он думает, ну что делать? Думает. И как раз в этот момент и приходит ответ Набокова. Фраза в письме. Все стало понятно. Для Карла вся эта история не была большой неожиданностью. Он уже знал Бродского как человека настроения, мягко говоря.
Карл возникает в Вене, предлагает мне американскую визу, жилье и все, что угодно. Книга уже выходит. Карл прилетел в Вену, чтобы подписать договор. И заключить договор о дальнейшем сотрудничестве. Он организовал мне американскую жизнь на первые пять лет замечательно. Очень красиво, несмотря на сопротивление Бродского. Бродский меня принял в штыки, мягко говоря. И он очень боялся за свою репутацию. Он так говорил: «Есть единственное место для русского литератора в Америке, и я его занимаю». И все. А Аксенов, например, был еще один человек, который в политическом смысле был намного весомей. И его появление в Америке было для Бродского большим беспокойством. А меня он дико ревновал.
PRS: В творческом плане?
С.С.: Да. И ревновал к издательству. И к моим каким-то возможностям. И к моим выступлениям в Америке в университетах. Для него это был нож острый, крайне неприятно, и он всячески это показывал.
Много было всяких вещей. Он не раз перебежал мне дорогу в смысле всяких там грантов, премий. Раздавал их он, как некий сидящий на высоком кресле председатель союза писателей в эмиграции. Во всяком случае, в Америке. А он судьбы вершил, конечно. Достаточно сказать, что он называл Юза Алешковского Моцартом русской прозы. Я к Юзу отношусь как к автору песен, а как прозаик он… Как я могу относиться? Он очень интересный человек. Удивительный человек. Многие любят Алешковского. Но я-то совершенно другой. Мне нужен текст, а не биография, не яркость, не колорит.
PRS: А есть такой текст, который вам интересен в современной русской литературе, текст независимо от автора? Вот Довлатов – личность или текст?
С.С.: Личность - безусловно. Но мне не интересны его тексты, мне интересны его рассказы про жизнь.
PRS: Потому что вы, когда Довлатов жил в России, жили уже на Западе?
С.С.: Нет, это про жизнь в Америке я говорю. Я мало знал Довлатова, но понимал, что в Нью-Йорке создалась интересная среда. Я к ней никоим образом не принадлежал, но интересно было. Я видел, как выросли Вайль и Генис с подачи Бродского. Я видел, как это все происходило, и как Бродский действительно помогал многим.
PRS: Со вторым романом приключений уже не было?
С.С.: Со вторым романом было приключение в том смысле, что для "Ардиса" это был шок. Потому что это было нечитабельно. До сих пор этот роман на английский не переведен.
PRS: Прочитав «Палисандрию», многие ваши поклонники были разочарованы.
С.С.: Я ожидал, что это будет. Хотелось написать пародию. Это мягкое издевательство над всеми этими тенденциями по поводу кремлевской жизни.
PRS: После романа «Между собакой и волком» от вас ждали стихов. И не дождались.
С.С.: Я не писал никаких стихов. Я чувствую себя сильнее в прозе.
PRS: То есть это стихи не ваши, а вашего персонажа?
С.С.: Это же стихи графомана … В молодости, в СМОГе писал что-то, все писали.
PRS: Вернемся к прозе. Аксенов публикует каждый год по книге, если не чаще. А вы...
С.С.: Аксенов, несмотря на то, что он просто беллетрист, человек глубоко эшелонированный. Не то что двужильный – трехжильный. На письме ему, конечно, не достает той вулканической силы, которая у него внутри. Вот недавно, тороплюсь на встречу к Виктору Ерофееву, и вдруг - голос Аксенова по телевизору в каком-то киоске. Я заскакиваю и, боже мой, сегодня же его день рождения. И он что-то там у себя во Франции в камеру говорит. Биарриц, копает огород. Я скорее в этот ресторан, где меня ждут, и говорю, ребята, сегодня же Васин день рождения, звоним. Немедленно Виктор набирает телефон и звонит, и пока я ему передаю приветы, я понимаю, что я его последний раз поздравлял двадцать пять лет назад! Я подарил ему огромного плюшевого льва на день рождения, ему было пятьдесят лет. Тогда мы были все в глубокой глухой эмиграции и совершенно без надежды. А теперь вот так!
Дмитрий Сучков