http://www.topos.ru/article/3271

Новые лица русской прозы 4. Господин сочинитель

В литературе есть только итоги…. Так и у безвестного почти для литературной публики, некоего прозаика «В. Отрошенко» нет ничего лучше уже написанного и достиг он в художестве, в искусстве ещё не покорявшейся другим вершины. Однако его прозрение, а потом и озарение, когда все воздушные нити чувств обрели форму, соткались в ни с чем не сравнимую материю языка – п р о з у – проплыли над литературой наподобие шаровой молнии, бесшумные, в немоте своего напряжения, неприкаянные, исчезающие неизвестно в каком времени.

«Двор прадеда Гриши» – повесть, опубликованная в первом номере «Ясной Поляны», нового журнала, что был открыт для чтения в 1997 году; повесть из небольших рассказов новый журнал и опубликовал как бы заново, хотя впервые она увидела свет лет десять назад и читали её тогда не толстовцы, а комсомольцы. Точно так в 1996 году журнал «Постскриптум» заново опубликовал прозаический триптих «Персона вне достоверности», что странствовал по литературе столько же лет. Журнал «Октябрь» возвратил похороненные было под спудом прошлого рассказы – «Из жизни олуха и его приятеля», «Старуха Тамара»... Уделом многих новейших писателей оказалось такое вот странное для них возвращение из недалёкого прошлого. Да, бывали и тогда судьбы трагичней, этого хоть печатали, скажут нам, но и мы говорим о судьбе вовсе-то не трагичной, а загадочной, какой-то прозёванной. Да был ли Отрошенко?! Первая книга, точней сказать, мистический роман об одной из самых роковых фигур в русской литературе, Александре Васильевиче Сухово-Кобылине – «Веди меня слепец» – до нас не дошла из Новочеркасска ни поездами, ни пароходами; россыпи рассказов; оригинальная философская эссеистика; пять настоящих доподлинных русских повестей – за напряжённое творчеством десятилетие, и что же?

Сочинения неизбежные в пути-сплетении русской прозы оказались в современности незамеченными. Но дело было и в духе самой прозы, которая, отдадим ей должное, была неуязвимой для критических казнящих или милующих взглядов, потому что принимала угодный своему времени вид, будто воск, а сгорая свечкой, вовсе не утрачивала смысла искуснейшей своей формы. Отдадут ли этой прозе должное теперь в литературном мире, или воспримут поверхностно, снисходительно, как это уже было в прошлом, – но, открывая её заново, наверное, отыщут когда-нибудь возможность и понять, открыть для себя наконец простую её суть: признать талант сочинителя неповторимым, феноменальным. Отрошенко блаженный шептун, и если относить его в современности, то не иначе, как к тому кругу писателей, у которых вымысел и миф, сплетённые с достоверностью – есть способ создания своего, вневременного мира, но и способ отрицания зла, поэтического надмирного созерцания, что ни на есть русского в своей природе.

«Двор прадеда Гриши» – написан так искренно, как только можно писать. Это повествование о детстве мальчика, живущего в казачьей станице у двух своих стариков, прадеда Гриши и жены его Анисьи. Написаны эти картины жизни, быта виденьем ребёнка и его душой. Нет понимания таких вещей как смерть, зло. Вместо этого детские, даже у стариков, обида, жадность, страхи, хитрость, простодушие; озабоченность внешним, а не внутренним – эгоизм вечно живого существа. Детская искренность мальчика и стариков одушевляет предметы, животных, природу – ко всему есть вера. Но в душе ребёнка, от осознания этого ч у д а жизни, рождается вовсе не страх Божий и смирение, а чувство божественного в самом себе.

Все образы в повестованиях Отрошенко «моторные», как в страшных чудесных сказках Гоголя. В движенье приходит весь предметный мир, но мистицизм взрослого человека, порой мрачный, ни за что не сроднить с мистическим виденьем детским, где царят только удивление и радость бытия. Всё реально настолько, насколько реальна человеческая жизнь. Ребёнку, мальчику, жизнь кажется вечной – он великое Никто и Ничто, и кружится будто «божья пчёлка» в рое пчелином своего прадеда, так что прадед Гриша нет-нет да курнёт на внучка дымком, как самую надоедливую пчелу.

Но рой – как человеческий. Отрошенко совершает открытие: тому, кто только явился на свет, всё в этом свете должно казаться старшим по возрасту – древним, даже вечным. Будто жили до него эти дед с бабкой не одну сотню лет. Ощущение прочности бытия неожиданно внушается их старостью. Мировая гармония, в которой даже пугающего вида рак, выловленный из реки и что жил в ней много лет, становится «дедом Семёном», злобливым хозяином сарайчика, где «жрёт он свой поганый уголь» и жив триста лет. А между тем сюжет повести – череда смертей этих стариков, череда нестрашных незаметных исчезновений. Дед – как засыпает. Бабка – ей смерть как приснилась. Умершие ещё долго ворочаются в своих гробах, будто устраиваются в них как можно удобней, ругаются да норовят попрекнуть живых, что те им чем-то не угодили, чего-то не додали. Наконец звучит, обрамляя повествование печальным, но и благоухающим венком, тема «того света», где всё «темно и безобразно».

Отрошенко назвал рассказы «Двора прадеда Гриши» настораживающе поэтично «новеллами», но это оказывается всего лишь печальной усмешкой над печальным же; чем-то допотопным и сиротским, как граммофон, что выносит на двор из пылищи прадед Гриша и слушает, пугая гусей да индюшек страстями человеческими – музыкой, рвущейся на свет из его медной трубы. «Музыка», одноимённая новелла – воплощённая мировая гармония. Умер прадед. Мальчик расковырял граммофон, желая открыть наконец тайну тех запретных звуков, хранителем которых был умерший старик. А тайна исчезла навеки, превратившись в горку пружинок, в хлам, в прах. Так вот и смерть – разбирает человека до косточек, становится ей это можно сделать. Если нет души, то нет вам тогда и мира, замолкает он и гаснет, превращается в бесполезный прах как старый этот граммофон. Исчезает музыка.

В чём-то «Двор прадеда Гриши» (не повествование, а его герой, спасающийся во дворе своего прадеда, как на Ноевом ковчеге, мальчик, ребёнок, с вечной «стариковской» мудрой душой) воскрешает у читателя в памяти шолоховского «Нахалёнка». Но казачки у Отрошенко не засланные от Шолохова, они от господа Бога засланные – и так же по-небесному торжественно величает он их в своих повестях «господами казаками»; не казаки, а будто ангелы, и стар и млад, и мужики и бабы.

В эпилоге, уже-то всплывшем в конце повествования от поэзии, от возвышенных чувств, ожидаемо поясняется отношение взрослого человека к своему детству и духовным открытиям. Взрослый человек разобранное пытается собрать – сделать то, что не вышло у мальчика. Это сотворение Логоса после Гармонии, и её уж горестное неминуемое исчезновение; сотворение насущного Мира, вместо бывшего и ненасущного Света – так же простодушно замыкает от нас тайники жизни и души, как были они и распахнуты. Но зато и понятно, что этот эпилог – никогда не будет до конца написан. Каждый раз чувство утраты, тоска по исчезнувшему будет заставлять взрослого человека в чём-то раскаиваться и раскаиваться до тех пор, покуда как из скорлупы не вылупится такой вот живой, весь из света мальчик.

Что же родилось раньше, скорлупа мертвящая Мира или несмертельный Свет – решать уж тем, кто читал или захочет прочесть эту повесть. «Двор прадеда Гриши» – образец русского рассказа о детстве. Про жизнь сказать, после такого чтения, бывает нечего, хочется только, как ребёнку, слушать и слушать, становясь в ней очарованным странником.

Триптих «Персона вне достоверности», создававшийся на протяжении почти десяти лет, печатался в наших журналах также на протяжении этого десятилетия, загадочно блуждая над литературой. Начало загадочному этому блужданию положил «Наш современник» в девяносто первом году, в самый разгар гражданской литературной войны, последующий же маршрут, от «Нашего современника» и «Москвы» до «Иcкусства кино» и «Постскриптума», похож сам по себе на фантастическое произведение; это как пронестись электричкой «из Москвы в Петушки», промахиваясь мимо кремлей да красных площадей, с мыслью о которых, верно, и зачиналось путешествие в литературу провинциала, да к тому же – потомственного казака с родиной Новочеркасском; человека одержимого, сильного, но и простодушно ранимого, одинокого.

Линии судьбы Отрошенко разыгрывались по сюжету его же повестей – и всё вышесказанное как будто входило в их замысел. Ощущение, что в одном предмете прячется ещё другой предмет ничтожно в сравнении с ощущением двойного дна в художественной форме. Вообразите хоть на мгновение, что вглуби Венеры мраморной Милосской, этой совершенной замкнутой, что круг земной, формы, сокрыта непостижимым образом вовсе другая форма, безобразная, или пусть такая же, пусть даже точная копия. Кто вообразил подобное, не говоря о том – кто сотворил, тот открыл уже иное п р о с т р а н с т в о искусства. Так и Отрошенко, если он есть, если эта проза – не выдумка или же имитация – открыл другое, новое, неведомое пространство литературы, однако ж не исчерпывающееся каким-нибудь очередным экзистенциальными абсурдом, где жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь и прочее, а полное воздуха и смысла.

«Персона вне достоверности» странствовала до сей поры и нашла успокоение в журнале «Постскриптум», славном своим тиражом. Тысяча штук журнальных книжек – всё одно, что мёртвые души; а Татьяна Вольтская и впрямь ездит по губернии нашей литературной московской эдаким Чичиковым, три раза в год, инкогнито, приобретая за пустяк лежащие мёртвым грузом рукописи, обратно ж путешествуя из Петербурга в Москву уже с благоухающими типографской краской «нумерами» своего журнала, тягая чуть не все тыщу штук – именно, что в Москву, и этот её сизифов труд вдруг да завораживает. Это же означает, что существует журнал в пространстве почти потустороннем, мифическом. Обозначение «Санкт-Петербург – Москва», жалонерские эти вехи, однако обретает смысл как продление пути всё той же судьбы и должно быть приписано к разряду этой же прозы. Так и запомним: в году одна тысяча девятьсот девяносто шестом господин сочинитель возвратил сам себя через десять лет небытия в Москву!

«Персона вне достоверности», повторимся, сочинялась с жизненной долготой. Этот опыт, смысл, извлеченный Отрошенко из времени, и рассказывается нам в той необычайной форме не литературы, а ЛИТЕРАТУРНОЙ РЕАЛЬНОСТИ: «Он полагает, что времени как такового не существует вовсе. То есть, Анюта, он не то, чтобы отрицает время, а говорит, что не существует прошлого и будущего, а есть только одно неделимое Настоящее...» И будь то «краткое исследование издательской деятельности Кутельникова» или же «публичная лекция, читанная лавритистом Игнатом Ставровским в зимней столице Королевства Бутан во время муссонных дождей и посвящённая загадке жизни и смерти великого российского тамбурмажора Сальвадора Романо» – этой истории, полной захватывающих воплощений, воссоздать, хоть для отчёта самому себе, оказывается уже невозможно. «Прощание с архивариусом», «Почему великий тамбурмажор ненавидел путешествия», «Тайны жалонерского искусства, или Разоблачение д-ра Казина» – маленькие мистерии. В понимании их как мистерий и кроется, на взгляд наш, разгадка того, что именуется высоко тайной творчества.

Это вовсе не «магический реализм», как было кем-то высказано по привычке обобщать уже известное, но и не произведение в духе и приёмах «постмодернизма», послевкусие доморощенных наших фолкнеров и кафок, от которого давно уж дурно пахнет искусством. Область войска Донского и Новочеркасск – не мифическая Маконда и прочее. Они, если уж искать подобия, подобны русской небесной тоске по родине; и в тоске этой строили в глухих местах монастыри, скитались, клали головы на плаху, то есть натурально рождались, жили да умирали. Новочеркасск есть тот же Миргород, Старгород, Чевенгур – место, область земли, возлюбленные в тоске и этой же тоской воплощённые. Точно так и энергию образов и языка дают Отрошенко не гоголевские с запорожской сечи «паны браты», не лесковский атаман Матвей Платов из «Левши», не шолоховский казацкий комиссар, а ещё не слыханные нами в русской прозе «господа казаки», вся торжественная важность которых гудит в каждом слове. Она сама по себе живая мистерия; «Какое впечатление произвело на француза это объявление, неизвестно. Известно только, что войсковой атаман Павел Иванович Мищенко на своём экземпляре «Гражданских новостей» (он получал их в 7.3О утра) прямо на объявлении Кутельникова написал огромными буквами синим карандашом «Тю!!!» и послал на Атаманскую, 14, дежурного вахмистра с конным отрядом. Разумеется, никакого издательства ни в доме N14, ни в соседних домах вахмистр не нашёл. В рапорте атаману он, однако ж, доложил, что ему «удалось обнаружить некоторую невразумительность в ехидной фигуре француза Ж.М. де Ларсона, которая производит на Атаманской, 14, фотографические портреты лиц всех сословий, сама же на себе никакого устойчивого лица не имеет и может представляться в натуральном виде не токма что французским фузилером, но даже хорошенькой маркитанткой.»

«Гвизармы», «штуцера», «фузели», «шмутцтитулы» и прочие щёлкающие на языке словечки обладают тем же мистическим свойством. Ясно отношение к ним будто к живым и что они не покоятся экспонатами в той прозе, а как раз вылазят из музейной пыли и начинают двигаться, становясь образами «моторными», движущими всем этим «балаганом воплощений». В многочисленных нынешних исторических стилизациях архаизмами только маскируют ту или иную историческую эпоху, но из-под масок мёртвых «шмутцтитулов», «фузель», глядит разверстыми глазищам серая пустота, потому как они и призваны только что пустоту скрыть да послужить достоверности. То есть значение их – стилизация, а не поэзия. Отрошенко же в самих архаизмах открыл существо поэтическое, но зазвучать высокое, поэтическое в них могло не иначе, как из уст «господина казака», образа которого достоверней, милей для Отрошенко и нету; «горцу в малиновом казакине до того полюбилась самодвижущаяся карета, что он, по его признанию в мемуарах, жестоко избил на публике графского кучера, когда тот в простоте душевной попытался занять его место за рулевым колесом». А в примечании авторском мы узнаем почти и тайну о неких орешковых чернилах: «При свете солнца и низкой влажности они выцветают быстрее, чем ализариновые; иногда оставляют исследователям лишь золотистые искорки – нетленную, но увы, уже молчаливую душу слов. Зато в сырости, как утверждают специалисты, эти чернила из отвара цецидий приобретают удивительную стойкость».

Однако мистерия – рождается не в страхе смерти или трагическом роковом ожидании смертей, а как по волшебству схваткой бесстрашной со смертью. Область войска Донского, с его «отрядом неуёмных барабанщиков и ротой неутомимых гренадеров», отправляется в великий поход «на Индию». В походе том участвуют издатель-призрак Кутельников из повести «Прощания с архивариусом», выпустивший в своём «Донском арсенале» книжку-призрак о великом походе казаков на Индию, автор которой, отставной подъесаул Евлампий Харитонов, «скончался в станице Покровской, не успев дать формального согласия на публикацию своих разысканий.» И затерянная частица Единого, тамбурмажор войска Донского Сальвадор Романо, жаждавший всегда рождаться «именно Cальвадором Антоновичем Романо» и разорвать круг рождений и смертей, обрести покой, а потому и ненавидящий путешествия. И доктор Казин, призрачный, с вдохновенным молодым человеком Александром Матвеевичем Туркиным, открывшие тайну жалонерского искусства – ощущение вневременного несмертельного пространства. Войско блаженное, бесстрашное насмехается над смертью, для её-то лап и оказываясь вдруг призрачным. Это же веселие есть та самая торжественная важность человеческой жизни – и вот господа казаки торжествуют и грозят шашками с заснеженных гималайских вершин! «О походе казаков на Индию нельзя было сказать, что он является вымышленным, так же, как нельзя было отрицать, что в нём принимало участие сорок донских полков – двадцать три тысячи присягнувших на верность российскому престолу казаков и казачьих офицеров»... И это торжество, вершина господина сочинителя Отрошенко.

Проблеск гения – неизбежное свойство всякого сильного природного дарования. Но избыток силы творческой, именно лёгкость, растворяются без следа в заурядном будничном понимании таланта. Лёгкость, только оттого, что она лёгкость, представляется верным знаком чего-то поверхностного, скоропалительного, легковесного, полуявленного. А надо верить в дар Божий и понимать, что исполняется-то не человеческая, а Божья воля; что продолжаются в дни Его творенья; «Тю!!!» – и послал душу человеческую бессмертную родиться в тот самый Новочеркасск.