Интеллектуал не должен дудеть в дудку революции
Готовя этот материал зимой 1997 года по специальному заказу “Литературной газеты», мы с Эко перебирали темы, близкие ему в данный период и представляющие интерес для русских читателей. Настоящий кладезь таких тем - тогда свежеопубликованный в издательстве «Симпозиум» сборник «Пять эссе на темы этики». Вспомнили отрывок из них - об интеллигенции:
«Интеллигенция - категория очень зыбкая, что известно. Четче определима «функция интеллигенции». Эта функция состоит в том, чтобы критически выявлять то, что представляется посильным приближением к представлению об истине - и осуществляться эта функция может кем угодно, даже аутсайдером, но когда этот аутсайдер мыслит о собственном существовании и суммирует эти мысли. И в равной степени с функцией интеллигента не справляется профессионал от литературы, если он реагирует на события эмоционально и не ставит рефлексию во главу угла.
Поэтому, как говорил Витторини, интеллигент не должен дудеть музыку революции. Не из-за того, что стремится уйти от выбора (он, кстати, вполне имеет право выбирать, но как частное лицо), а потому, что для действия требуется устранять полутона и двусмысленности (такова незаменимая роль командующих фигур во всех процессах), а интеллигентская функция состоит, наоборот, в том, чтобы выпячивать двусмысленности и освещать их. Первейший долг интеллигенции - критиковать собственных попутчиков («мыслить» означает беспрестанно каркать и накаркивать). Бывает, что интеллигент в обществе выбирает молчание из-за боязни предать тех, с кем себя идентифицирует, и в убеждении, что при всех их мимолетных и несущественных огрехах в конечном счете они взыскуют верховного блага для всех. Это трагическое решение, и история знает немало примеров того, как люди шли на смерть, искали смерти (за дело, в которое не верили) исключительно потому, что полагали, что нельзя на место верности подставлять истину. На самом же деле верность - моральная категория, а veritas - категория теоретическая.»
Елена Костюкович:
- Работая над переводом этой книги, я переводила ваш термин «Intellettuali» словом “Интеллигенция». В понятие «интеллигенция» в России, как вам, конечно, известно, вкладывается комплексное содержание: и моральный подход к общественным явлениям, и определенные поведенческие стандарты, в частности, недопущение нереагирования в острых проблемных ситуациях. Из вашего контекста видно, что «интеллигент» и intellettuale - не одно и то же, но что “интеллигентами» становятся «интеллектуалы», осуществляющие «интеллектуальную функцию». Можно ли, по-вашему, при такой оговорке объединить рассуждения о западной интеллигенции и об интеллигенции русской?
УМБЕРТО ЭКО:
- Не думаю. Как вы знаете, русское слово «интеллигенция» привилось в европейских языках. Но оно используется для обозначения категории людей, по-французски называемой maitres à penser. Мэтры общественного мнения. А как вам известно, часто это слово употребляется иронически. В отношении тех, кто беспрерывно...
ЕК
- вылезает с поучениями?
УЭ
- вот именно, вылезает с поучениями. Поэтому русское понятие «интеллигенция» не подходит под европейский термин «intelligentsia». И вообще от наших интеллектуалов до ваших интеллигентов - большая дистанция. Давайте попробуем разобраться.
Россия - огромная, почти сплошь крестьянская страна, где от Петра Первого и вплоть до нашего времени только очень незначительная часть населения располагала орудиями культурного труда. Вдобавок, как мы знаем, большой процент от этого числа составляли евреи, с чем, в частности, сопряжен русский государственный антисемитизм. Будучи так мала и специфична, эта часть населения не могла непосредственно влиять на общественную жизнь. А во Франции и в Италии, где гуманисты существовали со времен незапамятных, огромное количество интеллектуалов прямо участвовало в политическом процессе. Министрами короля были люди, писавшие книги и спорившие о литературе в салонах, и это воспринималось не так конфликтно, как в России.
Возьмите французских просветителей. Они, как известно, подвели общество к революции. Но они не представляли собой незначительное меньшинство по отношению к остальному населению. Просветители - это и было парижское общество, куда входили враци, философы, священники... Да, к примеру, образованный священник в западном мире - это особая фигура, ее роль огромна, начиная от Св. Бенедикта и до наших дней. А в России поп не является синонимом интеллигента.
ЕК
- Более того, в традиционной российской схеме священник - антагонист интеллигента.
УЭ
- Вот, а теперь возьмите католических интеллектуалов, не будем сейчас разбирать положительные стороны и дефекты, одно надо сказать - они имели определяющее значение. Столетия за столетиями в Италии монашеские ордена - иезуиты, доминиканцы, бенедиктинцы - регулировали и практическую, и духовную жизнь. В России быть интеллигентом, как мы часто с вами говорили, - это signum contradictionis, знак противостояния. В правительство входили царь, и Распутин, или большевики, но не врачи-интеллигенты. А во Франции интеллектуалы находились в правительстве много веков, Макиавелли был государственным секретарем Флоренции, Ариосто был назначен губернатором Гарфаньяны. Таким образом, сочетание интеллектуальной известности с политической и практически-общественной деятельностью на Западе является сочетанием распространенным.
ЕК
- А в России правительственная ласка для интеллигента часто бывала чем-то вроде пятна на репутации.
УЭ
- Да, я знаю. Конечно, случались исключения. Но ваши литературные образцы достаточно красноречивы. Вот, по вашему мнению, Пьер Безухов - интеллигент?
ЕК
- Да.
УЭ
- Ага. Так вот на Западе он был бы никому не нужным аристократом-бездельником, и что самое ужасное - без четких идей и никак не интеллектуалом.
ЕК
- В эссе, с которого начался разговор, вы пишете, что интеллектуал действовать на общественном поприще не должен. С другой стороны, сейчас мы слышим, что бездельник для вас - противоположность интеллектуалу.
УЭ
- Прежде чем ответить, обозначу две четкие предпосылки. Во-первых, непонятно, кто и когда называется интеллектуалом. Если интеллектуал - это тот, кто орудует головой, а не руками, тогда интеллектуалом будет директор банка, но не Микеланджело, работавший преимущественно руками. Я не шучу. Вплоть до эпохи Возрождения художники, скульпторы и иже с ними были мастерами механических искусств.
ЕК
- А хирурги (те, кто оперировал, а не рассуждал о гуморах) вообще назывались не медиками, а цирюльниками...
УЭ
- Да. Вот поэты - это были представители не механических, а либеральных искусств. А те, кто пачкал руки, назывались механиками. Так что давайте разграничим работников интеллектуального труда (скажем, тех, кто окончил филологический факультет, пусть даже эти люди имеют самую беспорядочную организацию мозгов) и тех, кто осуществляет интеллектуальную функцию. Интеллектуальная функция - это функция анализа, исследования, которое не может не влиять на развитие общества, даже если исследуются темы достаточно абстрактные. В адекватных условиях интеллектуальную функцию осуществляет и старый крестьянин, который в своей деревне поддерживает память о былом, передает ее молодежи, советует, что делать принято, а что не принято. Он осуществляет интеллектуальную функцию. Даже если этот крестьянин неграмотный и, следовательно, по паспорту не может быть интеллектуалом.
Вторая преамбула. Уже и в пятидесятые годы в кругу журнала «Политекнико», где редактором был Элио Витторини, зародился протест против идеи «ангажированного» интеллектуала, которого превозносили Грамши и марксисты. Витторини был первым, кто заявил, что интеллектуал не должен дудеть в дудку революции. Потому что в этом случае интеллектуал не осуществляет интеллектуальную функцию. Может, согласно профессии, он и выполняет интеллектуальную работу, но интеллектуальная функция - другое дело. Приведу пример. Если я член партии и партия поручает мне отредактировать листовки, проверить их грамотность, я постараюсь получше поправить эти листовки, и таким образом я проведу интеллектуальную работу, но я не осуществлю интеллектуальную функцию, поскольку в моей деятельности не будет ничего интеллектуального и ничего полемического. В то же время я не заявляю: «Интеллектуал не должен заниматься политикой». Любой человек: и рабочий, и крестьянин, и тот, у кого профессия интеллектуальная - писатель, профессор, - имеет право заниматься политикой сколько хочет. Вот только интеллектуальная функция не имеет непосредственного касательства к политической позиции.
ЕК
- Здесь опять мы наблюдаем зазор между вашей моделью и традиционными русскими образцами. В русской литературе встречались фигуры учителей, прививавших своим ученикам наряду с науками и гражданственность; образы самоотверженных врачей, представлявших образец благородного, интеллигентного поведения. Мне, наверно, под обаянием юношеских чтений, запомнились и полюбились эти фигуры. Думаю, что многие люди в России эмоционально к ним неравнодушны.
Русскому сознанию вообще чуждо спокойное восприятие собеседника: левый так левый, правый так правый. А в вашем обиходе эти темы сохраняются в тени ревностно обороняемой privacy. Знаю, что говорить со студентами о политике для вас - табу.
УЭ
- Человек моей профессии, университетский преподаватель, не должен говорить на лекциях, за какую партию он голосует, не должен на своем рабочем месте занимать выраженную позицию по общественным вопросам. В другой стороны, интеллектуал способствует развитию общества даже если он занят разработкой новых систем преподавания английского языка. Некоторые интеллектуалы, которые политически не были ангажированы или даже являлись реакционерами и не обращали никакого внимания на то, что происходило вокруг, и замыкались в башне из слоновой кости, создали такие вещи, которые оказались политически значимыми и для их современников, и для нас, живущих после них. Возьмем, к примеру, Леопарди. Он был горбатым и грустным, думал в основном о своих несчастных влюбленностях, никогда не выезжал из Реканати и как интеллигент ничего такого общественно полезного для Италии своего времени вроде не сделал. Но он написал вещи, которые переменили Италию его времени. И нашего времени тоже... Вдобавок меня всегда раздражает представление об интеллектуале как об оракуле. СМИ стараются заставить интеллектуала поработать в роли вещуна, донимают его вопросами: «Что вы думаете о том? Что вы думаете о сем? Что произойдет в следующем тысячелетии?» Я возмущаюсь этим из-за того, что интеллектуалы очень часто не сильны в идеях по «не-своим» вопросам. Великий Эйнштейн мог иметь самое слабое представление по поводу «Нового курса» Рузвельта, по поводу Гитлера или того, как воспитывать детей, и в этих областях он, хотя и интеллектуал, был равен любому крестьянину. Когда же он осуществлял свою интеллектуальную функцию, то есть занимался физикой или писал пацифистские воззвания, вот тут его идеи показывали свою силу и имело смысл их обнародовать.
ЕК
- Да, во всем мире журналисты вас спрашивают, что вы думаете о том и о сем. И в России принят аналогичный стиль, так что ждите подобных вопросов.
УЭ
- Вот, а потом клеймят за бесчувственность к проблемам общества, потому что я не даю рецептов по поводу того, что надо делать с албанцами, бегущими через море в Италию. А я не могу знать, как разместить этих албанцев в Италии или как выпереть этих албанцев из Италии. Я знаю об этом не больше, чем любой другой нормальный гражданин. Вот когда я пишу свои эссе о толерантности, о взаимопонимании культур, я исполняю свою интеллектуальную функцию, хотя моя работа и не влияет прямо-непосредственно на деятельность иммиграционных властей. Человек моего типа имеет полное право как гражданин подписывать воззвания, но его подпись должна иметь в этом списке не больше веса, нежели подпись любого рабочего.
ЕК
- Но поскольку вы харизматическая личность, а предполагается, что харизма - универсальная и всеохватывающая добродетель...
УЭ
- В этом-то трагедия харизмы. А я сознаю, что великий физик может обладать великой харизмой в своей области и быть полным идиотом, рассуждая о средневековой истории. Один из недостатков средств массовой информации - задействовать харизматичность личности на полную катушку.
ЕК
- Но людям нужен кто-то, кто займет место отца...
УЭ
- Совершенно верно! Но вам-то ведь известно, что одно из основных условий пандеи и процесса формирования личности - это освобождение от образа отца. Надо избавиться от образа отца как авторитета, в самом крайнем случае - сохранить его как слабую фигуру, нуждающуюся в защите. Так что тенденция масс-медия подыскивать отцов-гарантов истины - отрицательная тенденция. Недавно умер писатель Леонардо Шаша. Итальянские газеты не меньше недели посвящали ему по четыре-пять полос. Шаша был крупный писатель, я его очень любил. Но в чем причина подобной гигантомании? Точно, как вы сказали, в отчаянном желании сотворить отца.
ЕК
- Понимаю. Аналогичной фигурой долгое время выступал Солженицын для России...
УЭ
- Ну да. Но вот кстати о Солженицыне. В редких ситуациях интеллектуал осуществляет свою интеллектуальную функцию, говоря о чем-то животрепещущем, сиюминутном. Такие примеры для России - Солженицын, для Италии - Примо Леви. Это объясняется их уникальным личным опытом, побуждающим их высказаться. Только тогда это может быть политически уместно.
ЕК
- Как видим, именно имя Солженицына выхватило из вашей памяти цепь историко-политических ассоциаций. Это имя закодировано в вашем сознании как уникальность или как символ? И если верно второе, какие еще русские имена-символы были значимы для вас в прежнее время, и значимы ли они теперь? Была ли важна, скажем, для вас и вашей ранней молодости историко-политическая символика России?
УЭ
- Мой опыт не вполне типичен, чуть дальше объясню, почему. Но я понимаю смысл вопроса. Итальянским и европейским интеллектуалам часто задают его в такой форме: как вы могли видеть в России символ освобождения, в то время как ни для кого не было секретом, что Сталин - азиатский тиран? Вот только что я как раз прочитал интервью с Даниэлем Кон-Бендитом. Он вспоминает шестьдесят восьмой год. И говорит то же, что и все: «Поймите, когда мы носились с портретами Сталина и Мао, мы вовсе не хотели, чтобы Франция произвела китайскую революцию или установила у себя советский режим. Это были чистые символы, знаки альтернативы, указания на наше намерение реформировать французское общество, но, конечно же, не зазывать русские танки во Францию».
Верим мы с вами этим стандартным заверениям или нет, но как ученым нам понятно, что во все века существовали символы и знаки, предназначенные к использованию вне контекста. Например, Наполеон. Освободительные движения в девятнадцатом веке обожествляли фигуру Наполеона. Хотя все знали, что Наполеон был деспот, что на совести у него кое-что похуже, чем у Людовика Шестнадцатого. Но он олицетворял провокационный заряд и символизировал ценности свободы и революции. Так же работали и русские символы, от Сталина и Троцкого до «коктейля Молотова». Для большинства представителей моего поколения.
Но если вы спрашиваете лично обо мне, моя конкретная ситуация специфична. До двадцати лет я состоял в активистах Союза католической молодежи. Потом отошел от молодых католиков, но постепенно, поэтапно. Поэтому образы Сталина и советской России никогда не были для меня боевым штандартом. Я не принадлежал к молодым коммунистам. Но зато и подавление Венгрии или доклад Хрущева, которые довели до кризиса многих молодых итальянцев, сочувствовавших коммунизму, для меня не были ударом! Они разрушали не мою утопию. Они разрушали утопию других. И кончилось тем, что парадоксальным образом я стал сближаться с левыми уже после этого...
ЕК
- как раз когда наметился откат...
УЭ
- ... и поэтому моя эволюция нетипична, Русские символы не были для меня утопическими символами, а следственно, я их и не крушил. Скорее я взирал на всю эту реальность с критичным хладнокровием, пытаясь разобраться... Поехал в социалистическую страну, это была Чехословакия.
Я был там, кстати, и во время пражских событий шестьдесят восьмого года. Но то, о чем я сейчас вспоминал, первая поездка, это было раньше, на несколько лет раньше. Там я пережил впервые все ощущения, связанные с реальным социализмом, увидел витрины с убогой одеждой... толкался в очередях, чтобы пообедать...
Когда я вернулся, меня начали спрашивать, что я думаю о соцстранах. Я отвечал: «При моем нынешнем жизненном уровне: нормальная зарплата в издательстве, все прочее... Возможность свозить детей к морю... мне прямой расчет жить в Италии. Но будь я очень бедным, я предпочел бы жить там».
То есть я вынес из поездки спокойное и рационалистическое впечатление. Я увидел: как минимум самые неустроенные слои населения у них обеспечены определенными гарантиями. За счет отказа от свободы. Но зато они имели гарантии.
Но, разумеется, не эта поездка обусловила мой переход к левому политическому флангу. И не чтение Маркса и тем более не чтение Жданова и философов-диаматчиков, хотя они и переводились на итальянский язык и я правил и редактировал эти переводы, писал рецензии. Помню свои чувства: ну и зашоренные же они, бедолаги, да что с них возьмешь. Нет. Для моей трансформации сыграл огромное значение Бертольт Брехт. Он предложил мне религиозное видение социальной справедливости и революции. Знаменитое стихотворение Брехта «К потомкам», когда в определенный момент он говорит: «Мы не могли всегда быть приветливыми», дало мне почувствовать, что в некоторых странах не всегда возможно быть приветливыми. Хотя мне продолжало хотеться быть приветливым у себя в стране.
ЕК
- Сейчас вы один из лидеров левой интеллигенции в Италии, а формирование ваше проходило в Союзе молодых католиков. Чем был обусловлен тот, изначальный выбор? Мне он кажется очень нетипичным. Я как-то автоматически привыкла считать, что молодые интеллигентные люди в большинстве случаев противопоставляют себя подавляющим структурам, догмам истеблишмента, силе режима. А католицизм в Италии, особенно в те времена, по моему представлению, был не только силой, а просто засильем. Наверно, требовалась какая-то особая внутренняя цельность, чтобы двигаться «против» общей тяги?
УЭ
- Да нет же! Мы расценивали нашу позицию как позицию провокационную!
ЕК
- Как это может быть?
УЭ
- Прежде всего учтем, что я был «молодым католиком», а не «молодым христианским демократом». В этом уже заключался выбор в пользу стоицизма, самопожертвования, мы не ездили в отпуска, а организовывали центры социальной помощи, занимались детьми, стариками... Не ходили танцевать. О, это был поступок! После войны, знаете, танцы ведь были самым насладительным развлечением... Мы были не похожи на наших ровесников. Мы были меньшинством со знаком особости. В этом и состоял наш способ противопоставлять себя обществу.
ЕК
- Но разве католическая идеология в итальянском контексте в определенном смысле не эквивалентна руководящей роли коммунистической партии в СССР?
УЭ
- Нет! Прежде всего не забывайте, что в вашем СССР коммунизм просуществовал несчастные семьдесят лет. А проблема католицизма, как легко посчитать, впервые была поставлена две тысячи лет назад. Католицизм развивался кризисно, почитайте историю, какие существовали разногласия хотя бы между францисканцами и...
ЕК
- читали в небезызвестном романе «Имя...»
УЭ
- ... хорошо, читали и знаете, что из двух разных религиозных орденов один мог быть воплощением крайней левизны, а другой - крайней правизны. Наше объединение «молодых католиков» фактически преследовалось фашистским режимом. Режим видел в на противовес своим собственным молодежным организациям.
И в послевоенный период наш союз выступал против всей существующей системы образования. В правительство действительно входили христианские демократы. Но когда я начинал активно работать в организации, то есть сразу после войны, вообще еще не было ясно, христианские ли демократы сформируют правительство или, может быть, коммунисты! В любом случае никто из нас не собирался вырастать в функционеров партии христианских демократов. Не воображайте, что наша организация была вроде гитлерюгенда. Мы находились в состоянии полемики с большой частью общества, включая и большую часть католического общества.
ЕК
- В последнее время в Италии вызвала сильнейший интерес ваша полемика с архиепископом Милана кардиналом Мартини на страницах журнала «Либерал». Одно из писем стало частью сборника «Пять эссе на темы этики». Мне кажутся очень характерными ваши рассуждения о религиозности нерелигиозного сознания:
УЭ
... Внерелигиозное мировоззрение было мною не пассивно усвоено, а выстрадано в процессе длительного и медлительного преображения, и до сей поры я не могу знать, насколько мои моральные взгляды определяются отпечатком той религиозности, которая была мне привита в начале жизни...
То, что я определил как «внерелигиозная этика», по сути, этичность природы, а от нее не станет открещиваться даже и верующий человек. Природный инстинкт, дозревший до степени самоосознания, - разве это не опора, не удовлетворительная гарантия? Конечно, возможно возражение: достаточно ли этот инстинкт подстегивает человека к добродетельности, «все равно же, - может сказать неверующий, - если я тайно содею зло, никто не догадается». Но учтите, пожалуйста, что неверующие, думая, что с небес за ними никто не наблюдает, именно потому и убеждены, что никто с тех же небес и не извинит их за безобразия. Если неверующий понимает, что сотворил зло, его одиночество беспредельно, его смерть безнадежна. Скорее всего, он постарается, больше чем верующий, искупить черноту содеянного публичным покаянием; он попросит помилования у окружающих. Это он знает заранее, неверующий, это он чувствует всеми фибрами души и понимает, что должен поэтому априори быть милостив к остальным. Не будь так, откуда бралось бы угрызение - чувство, столь свойственное неверующим? Я не согласен с жестким противопоставлением тех, кто верует в потустороннего бога, тем, кто не верует ни в какое надличностное начало...
ЕК
- Так что не случайно ощущение, складывающееся у читателя ваших книг, - ощущение сложной промежуточности и полемичности позиции автора относительно крайностей, резко декларирующих свои убеждения. Перед нами левый интеллектуал, но в полемике с идеей общественной «ангажированности». Внерелигиозный мыслитель, но прокламирующий глубинную религиозность некатолической этики.