http://www.vmdaily.ru/article.php?aid=52950
Людмила Улицкая: В жизни очень много чепухи:
Одна из самых модных и успешных современных писательниц - Людмила Улицкая специально для Вечерки
Людмила Улицкая – одна из самых модных и успешных современных писательниц. Ее повесть «Сонечка» (1993) и роман «Медея и ее дети» (1997) вошли в шорт-лист «Русского букера». Лауреатом этой премии она стала в 2001 году за роман «Казус Кукоцкого». В 2007 она стала лауреатом престижнейшей премии «Большая книга» за роман «Даниэль Штейн – переводчик». Недавно Людмила Евгеньевна отметила свой юбилей. Самым лучшим подарком к празднику стала новая книга, вышедшая в издательстве «Эксмо» сборник «Русское варенье и другое», в который вошли три пьесы Улицкой.
– Людмила Евгеньевна, расскажите о пьесах, которые вошли в новую книгу?
– Самая любопытная судьба у пьесы «Русское варенье», ее премьера прошла в Германии на немецком языке, и только через какое-то время она была сыграна на русском. Моя немецкая переводчица, с которой я сотрудничаю много лет, последние годы работает в театральном издательстве. Когда она узнала про мою пьесу, взяла ее прочитать, немедленно ее перевела и вскоре поставила.
– Насколько вам понравилась постановка в Германии?
– Там была довольно странная ситуация: первый акт поставили замечательно, зато второй – просто провал. У меня было такое впечатление, что они из-за репетиционного стола сразу вышли на сцену, правда, финал был поставлен неплохо. Хотя публика приняла постановку неплохо, немцы смеялись, это был для меня знак того, что все в порядке.
– Вам не кажется название пьесы каким-то слишком легкомысленным?
– Оно естественным образом вытекает из происходящего в пьесе. Хотя появилось не сразу, в течение долгое времени файл с этим текстом назывался Аfter chexov. Что одновременно можно перевести, как и «после Чехова», и «автор Чехов». Но когда я закончила, сразу же переименовала пьесу в «Русское варенье». Во-первых варенье там варят, с этим варевом происходит всякие неприятности, приключения, складывается сложная коллизия, потому что в итоге ничего спасти не удается. Ни разрушающуюся жизнь, ни разваливающийся дом, и тем не менее оно все варится и варится, и уже не первую сотню лет. Ведь эта история – отчасти продолжение Чехова.
– К Чехову обратился не так давно и Акунин, видели ли вы его «Чайку» в театре Райхельгауза? У многих постановка вызвала отторжение.
– Я с большим энтузиазмом сначала взялась за Акунина, мне очень нравилось, как это все построено, потом я поняла, что он пишет не для меня, и до «Чайки» Акунина я не дошла. Дело в том, что писатель Акунин – это проект, который замечательно сработан, прекрасно сделан, я же не человек проекта, я по-другому устроена, по-другому работаю. И это ни хорошо, ни плохо, просто у меня другие жизненные задачи. Я категорически против того, чтобы то, что я произвожу, было товаром, мне все-таки хочется писать книги, то есть заниматься старомодным занятием в интимном частном пространстве.
– Ваша пьеса «Русское варенье» поставлена в том же театре Райхельгауза, а режиссер Грымов снял по ней сериал. Как вам понравились эти версии?
– Постановкой Райхельгауза я отчасти огорчена, потому что очень многое в театральной версии пропало. В книге заложена очень сильная звуковая партитура, половина которой, если не больше, в театре потерялась. Что касается работы Грымова, я считаю ее очень хорошей. Ему совсем не легко было уговорить меня снимать фильм по моей пьесе. Первоначально мы планировали снять художественное кино, и я даже сама написала сценарий, но на фильм денег не оказалось, их нашли только на сериал. Для сериала мой сценарий просто растянули, это делалось без моего участия. То, что получилось у Грымова, – это в высшей степени добросовестная работа, замечательный кастинг, прекрасные актеры, превосходная камера, у этого режиссера свой внятный киноязык.
– Насколько вообще реально один художественный язык перевести на другой?
– Я не очень люблю экранизации. Есть закон: чем лучше проза, тем сложнее находить адекватный киноязык. Например, в «Докторе Живаго» или «Московской саге» очень много картонной бутафории и прочих безобразий, которые просто так и прут из кадра. С другой стороны, я не очень люблю и плохо знаю современное телевидение, так что не мне об этом судить.
– Сейчас наступило время тотальных телеэкранизаций, как вы думаете почему отечественная литература так востребована кино- и телеиндустрией?
– Это проблемы массовой культуры, с одной стороны, и проблемы чисто коммерческие – с другой. Востребованность литературы в кино- и телеиндустрии говорит не о каком-то изменении вкусов и потребностей зрителя, а только о кризисе внутри самой индустрии. Впрочем, это во всем мире так: общество потребления объелось всем, но выработало привычку сосать до бесконечности. Производители обязаны давать новые фантики, а что в них завернуто, никого не волнует.
– Если продолжить разговор о культурных реалиях наших дней, то, на ваш взгляд, насколько уместен термин «женская проза», представителем которой вы являетесь? Может, правильнее делить литературу только на плохую и хорошую?
– Дело в том, что я по своей прошлой профессии генетик. И разницу между мужчиной и женщиной я себе представляю гораздо более подробно и разнообразно, чем обычный среднестатистический человек. И могу вам сказать: все, что делают женщина или мужчина, безусловно, окрашено половым знаком, разница очень глубока. Но что касается культуры и культурной деятельности и, в частности, женской прозы, я думаю, что мы сейчас находимся на каком-то очень большом культурном переломе. Дело в том, что образованные женщины в мире как явление достаточно широкое появились в начале XX века, совсем недавно. И женщина в культуру вошла всего сто лет назад. До этого у женщины были свои функции в культуре, женщины пели песни, вышивали рубашки и так далее. Поэтому, я думаю, мы наблюдаем сегодня не всплеск временной женской прозы, женского искусства, а просто входим в новую зону, где женщины более эмансипированы. Со временем такие процессы будут только усиливаться.
– Откуда берутся ваши герои – из фантазии или из жизни, часто ли вы подсматриваете за происходящим, а потом отражаете это на бумаге?
– Вопрос сложный и противоречивый. Конечно, я живу в реальном мире, и убежать от него никак невозможно, но, с другой стороны, я всегда стараюсь не портретировать я понимаю, как это может быть болезненно для человека. У меня был как минимум один случай, когда я человека ранила, и сама этим оказалась огорчена, потому что у меня вовсе не было таких намерений. Я вообще человек, вполне включенный в жизнь .
– Как же появляются ваши книги?
– Они живут какой-то своей, не всегда понятной мне жизнью. Поэтому хронология выпуска книг не вполне соответствует времени работы над ними. Все мои большие книги начались и зашевелились в голове где-то в семидесятые годы: «Медея», «Казус Кукоцкого» и даже «Шурик», потому что «Шурика» я начала писать как киносценарий на печатной машинке. Эти большие книги как-то варились во мне, я от них то уходила, то приходила к ним. Что же касается вообще сюжетов, у меня с ними никогда не было никаких проблем, напротив, меня всегда сопровождало такое ощущение, что сюжетов гораздо больше, чем моих возможностей их освоить. Но я их вижу, меня всегда сопровождает чувство, что жизнь постоянно мне дает какие-то предложения, на которые я иногда успеваю ответить, а иногда нет. Постоянно случаются ситуации, которые вызывают во мне писательское волнение.
– Мне кажется, в ваших произведениях ощущается влияние Даниила Андреева, его «Розы мира». Вы согласны?
– Действительно, у меня был такой период – конец 70-х – начало 80-х, когда я прочитала массу эзотерической литературы. И, естественно, «Розу мира», какое-то влияние на меня эта книга, наверное, оказала. До сих пор меня поражает один эпизод, в котором Даниил Андреев обсуждает богословский вопрос создал ли Господь все души одновременно, а потом при зачатии ребенка душа спускается с небесных высот и заселяется в человека, или они воссоздаются по мере надобности. Даниил Андреев пишет, что все души были созданы одновременно и спускаются в этот мир, но в некоторых случаях может душа образоваться и заново. Например, если ребенок очень долго играет с игрушкой, безумно любит и такую сумму любви в нее вкладывает, что в конце концов, когда игрушка уже свое физическое существование заканчивает и выбрасывается на помойку, вот из этого сгустка любви, направленного на нее ребенком, образовывается новая монада. Это мысль о том, что любовь не исчезает, а перевоплощается во что-то другое, мне очень близка.
– К юбилею у вас вышел сборник пьес, а когда ждать вашего нового романа?
– Если вы ко мне хорошо относитесь, то не будете желать мне написать еще один роман, потому что над каждым романом я по-настоящему умираю. Это для меня непосильная, жутко тяжелая работа. Каждая книга, которую я заканчиваю, кажется мне последней. Я по своей организации человек, который бежит на короткие дистанции, то есть спринтер, мне больше нравится писать рассказы и каждый раз, когда затронутую тему оказывается невозможно раскрыть в рассказе и приходится выходить на большую форму, я очень страдаю. Я вообще не была уверена, что доживу до конца «Штайна», как мне тяжело это было. Так что если Бог даст мне еще что-то написать, пусть это будет не большой роман, а какая-нибудь другая форма, я сейчас настроена на рассказы.
– Но за последний роман «Даниэль Штайн, переводчик» вы получили несколько престижных премий и в том числе «Большую книгу». Наверное, все это изменило вашу жизнь к лучшему?
– Нет, жизнь от этого только ухудшается. Еще больше звонит телефон, чаще приходится давать интервью. Очень много чепухи, постоянные просьбы в чем-то посодействовать. Иногда доходит до смешного, например, одна читательница попросила меня воздействовать на Грефа, потому что он что-то не так сделал. В популярности гораздо больше труднопереносимого, чем приятного.
Сложнее сосредоточиться, работать в Москве стало совершенно невозможно. Особенно потому, что я не могу не подходить к телефону, у меня настоящий телефонный нервоз. В течение долгих лет у меня были больная старая бабушка, больной отец; дети десять лет жили в Америке и могли позвонить когда угодно, и я до сих по привычке телефон не отключаю и подхожу к каждому звонку.
При перепечатке данной статьи или ее цитировании ссылка: «Газета «Вечерняя Москва» - свежие новости кино, новости культуры и искусства.» на первоисточник обязательна.
Автор: Александр СЛАВУЦКИЙ
Людмила Улицкая: В жизни очень много чепухи:
Одна из самых модных и успешных современных писательниц - Людмила Улицкая специально для Вечерки
Людмила Улицкая – одна из самых модных и успешных современных писательниц. Ее повесть «Сонечка» (1993) и роман «Медея и ее дети» (1997) вошли в шорт-лист «Русского букера». Лауреатом этой премии она стала в 2001 году за роман «Казус Кукоцкого». В 2007 она стала лауреатом престижнейшей премии «Большая книга» за роман «Даниэль Штейн – переводчик». Недавно Людмила Евгеньевна отметила свой юбилей. Самым лучшим подарком к празднику стала новая книга, вышедшая в издательстве «Эксмо» сборник «Русское варенье и другое», в который вошли три пьесы Улицкой.
– Людмила Евгеньевна, расскажите о пьесах, которые вошли в новую книгу?
– Самая любопытная судьба у пьесы «Русское варенье», ее премьера прошла в Германии на немецком языке, и только через какое-то время она была сыграна на русском. Моя немецкая переводчица, с которой я сотрудничаю много лет, последние годы работает в театральном издательстве. Когда она узнала про мою пьесу, взяла ее прочитать, немедленно ее перевела и вскоре поставила.
– Насколько вам понравилась постановка в Германии?
– Там была довольно странная ситуация: первый акт поставили замечательно, зато второй – просто провал. У меня было такое впечатление, что они из-за репетиционного стола сразу вышли на сцену, правда, финал был поставлен неплохо. Хотя публика приняла постановку неплохо, немцы смеялись, это был для меня знак того, что все в порядке.
– Вам не кажется название пьесы каким-то слишком легкомысленным?
– Оно естественным образом вытекает из происходящего в пьесе. Хотя появилось не сразу, в течение долгое времени файл с этим текстом назывался Аfter chexov. Что одновременно можно перевести, как и «после Чехова», и «автор Чехов». Но когда я закончила, сразу же переименовала пьесу в «Русское варенье». Во-первых варенье там варят, с этим варевом происходит всякие неприятности, приключения, складывается сложная коллизия, потому что в итоге ничего спасти не удается. Ни разрушающуюся жизнь, ни разваливающийся дом, и тем не менее оно все варится и варится, и уже не первую сотню лет. Ведь эта история – отчасти продолжение Чехова.
– К Чехову обратился не так давно и Акунин, видели ли вы его «Чайку» в театре Райхельгауза? У многих постановка вызвала отторжение.
– Я с большим энтузиазмом сначала взялась за Акунина, мне очень нравилось, как это все построено, потом я поняла, что он пишет не для меня, и до «Чайки» Акунина я не дошла. Дело в том, что писатель Акунин – это проект, который замечательно сработан, прекрасно сделан, я же не человек проекта, я по-другому устроена, по-другому работаю. И это ни хорошо, ни плохо, просто у меня другие жизненные задачи. Я категорически против того, чтобы то, что я произвожу, было товаром, мне все-таки хочется писать книги, то есть заниматься старомодным занятием в интимном частном пространстве.
– Ваша пьеса «Русское варенье» поставлена в том же театре Райхельгауза, а режиссер Грымов снял по ней сериал. Как вам понравились эти версии?
– Постановкой Райхельгауза я отчасти огорчена, потому что очень многое в театральной версии пропало. В книге заложена очень сильная звуковая партитура, половина которой, если не больше, в театре потерялась. Что касается работы Грымова, я считаю ее очень хорошей. Ему совсем не легко было уговорить меня снимать фильм по моей пьесе. Первоначально мы планировали снять художественное кино, и я даже сама написала сценарий, но на фильм денег не оказалось, их нашли только на сериал. Для сериала мой сценарий просто растянули, это делалось без моего участия. То, что получилось у Грымова, – это в высшей степени добросовестная работа, замечательный кастинг, прекрасные актеры, превосходная камера, у этого режиссера свой внятный киноязык.
– Насколько вообще реально один художественный язык перевести на другой?
– Я не очень люблю экранизации. Есть закон: чем лучше проза, тем сложнее находить адекватный киноязык. Например, в «Докторе Живаго» или «Московской саге» очень много картонной бутафории и прочих безобразий, которые просто так и прут из кадра. С другой стороны, я не очень люблю и плохо знаю современное телевидение, так что не мне об этом судить.
– Сейчас наступило время тотальных телеэкранизаций, как вы думаете почему отечественная литература так востребована кино- и телеиндустрией?
– Это проблемы массовой культуры, с одной стороны, и проблемы чисто коммерческие – с другой. Востребованность литературы в кино- и телеиндустрии говорит не о каком-то изменении вкусов и потребностей зрителя, а только о кризисе внутри самой индустрии. Впрочем, это во всем мире так: общество потребления объелось всем, но выработало привычку сосать до бесконечности. Производители обязаны давать новые фантики, а что в них завернуто, никого не волнует.
– Если продолжить разговор о культурных реалиях наших дней, то, на ваш взгляд, насколько уместен термин «женская проза», представителем которой вы являетесь? Может, правильнее делить литературу только на плохую и хорошую?
– Дело в том, что я по своей прошлой профессии генетик. И разницу между мужчиной и женщиной я себе представляю гораздо более подробно и разнообразно, чем обычный среднестатистический человек. И могу вам сказать: все, что делают женщина или мужчина, безусловно, окрашено половым знаком, разница очень глубока. Но что касается культуры и культурной деятельности и, в частности, женской прозы, я думаю, что мы сейчас находимся на каком-то очень большом культурном переломе. Дело в том, что образованные женщины в мире как явление достаточно широкое появились в начале XX века, совсем недавно. И женщина в культуру вошла всего сто лет назад. До этого у женщины были свои функции в культуре, женщины пели песни, вышивали рубашки и так далее. Поэтому, я думаю, мы наблюдаем сегодня не всплеск временной женской прозы, женского искусства, а просто входим в новую зону, где женщины более эмансипированы. Со временем такие процессы будут только усиливаться.
– Откуда берутся ваши герои – из фантазии или из жизни, часто ли вы подсматриваете за происходящим, а потом отражаете это на бумаге?
– Вопрос сложный и противоречивый. Конечно, я живу в реальном мире, и убежать от него никак невозможно, но, с другой стороны, я всегда стараюсь не портретировать я понимаю, как это может быть болезненно для человека. У меня был как минимум один случай, когда я человека ранила, и сама этим оказалась огорчена, потому что у меня вовсе не было таких намерений. Я вообще человек, вполне включенный в жизнь .
– Как же появляются ваши книги?
– Они живут какой-то своей, не всегда понятной мне жизнью. Поэтому хронология выпуска книг не вполне соответствует времени работы над ними. Все мои большие книги начались и зашевелились в голове где-то в семидесятые годы: «Медея», «Казус Кукоцкого» и даже «Шурик», потому что «Шурика» я начала писать как киносценарий на печатной машинке. Эти большие книги как-то варились во мне, я от них то уходила, то приходила к ним. Что же касается вообще сюжетов, у меня с ними никогда не было никаких проблем, напротив, меня всегда сопровождало такое ощущение, что сюжетов гораздо больше, чем моих возможностей их освоить. Но я их вижу, меня всегда сопровождает чувство, что жизнь постоянно мне дает какие-то предложения, на которые я иногда успеваю ответить, а иногда нет. Постоянно случаются ситуации, которые вызывают во мне писательское волнение.
– Мне кажется, в ваших произведениях ощущается влияние Даниила Андреева, его «Розы мира». Вы согласны?
– Действительно, у меня был такой период – конец 70-х – начало 80-х, когда я прочитала массу эзотерической литературы. И, естественно, «Розу мира», какое-то влияние на меня эта книга, наверное, оказала. До сих пор меня поражает один эпизод, в котором Даниил Андреев обсуждает богословский вопрос создал ли Господь все души одновременно, а потом при зачатии ребенка душа спускается с небесных высот и заселяется в человека, или они воссоздаются по мере надобности. Даниил Андреев пишет, что все души были созданы одновременно и спускаются в этот мир, но в некоторых случаях может душа образоваться и заново. Например, если ребенок очень долго играет с игрушкой, безумно любит и такую сумму любви в нее вкладывает, что в конце концов, когда игрушка уже свое физическое существование заканчивает и выбрасывается на помойку, вот из этого сгустка любви, направленного на нее ребенком, образовывается новая монада. Это мысль о том, что любовь не исчезает, а перевоплощается во что-то другое, мне очень близка.
– К юбилею у вас вышел сборник пьес, а когда ждать вашего нового романа?
– Если вы ко мне хорошо относитесь, то не будете желать мне написать еще один роман, потому что над каждым романом я по-настоящему умираю. Это для меня непосильная, жутко тяжелая работа. Каждая книга, которую я заканчиваю, кажется мне последней. Я по своей организации человек, который бежит на короткие дистанции, то есть спринтер, мне больше нравится писать рассказы и каждый раз, когда затронутую тему оказывается невозможно раскрыть в рассказе и приходится выходить на большую форму, я очень страдаю. Я вообще не была уверена, что доживу до конца «Штайна», как мне тяжело это было. Так что если Бог даст мне еще что-то написать, пусть это будет не большой роман, а какая-нибудь другая форма, я сейчас настроена на рассказы.
– Но за последний роман «Даниэль Штайн, переводчик» вы получили несколько престижных премий и в том числе «Большую книгу». Наверное, все это изменило вашу жизнь к лучшему?
– Нет, жизнь от этого только ухудшается. Еще больше звонит телефон, чаще приходится давать интервью. Очень много чепухи, постоянные просьбы в чем-то посодействовать. Иногда доходит до смешного, например, одна читательница попросила меня воздействовать на Грефа, потому что он что-то не так сделал. В популярности гораздо больше труднопереносимого, чем приятного.
Сложнее сосредоточиться, работать в Москве стало совершенно невозможно. Особенно потому, что я не могу не подходить к телефону, у меня настоящий телефонный нервоз. В течение долгих лет у меня были больная старая бабушка, больной отец; дети десять лет жили в Америке и могли позвонить когда угодно, и я до сих по привычке телефон не отключаю и подхожу к каждому звонку.
При перепечатке данной статьи или ее цитировании ссылка: «Газета «Вечерняя Москва» - свежие новости кино, новости культуры и искусства.» на первоисточник обязательна.
Автор: Александр СЛАВУЦКИЙ